— Теперь семья Зыковых известная, — было вставила Марья Антоновна, но Федор Кузьмич до конца ей высказаться не позволил:
— Больше о молодых говорили, дочка… Фефелов-то что говорит? Говорит — породниться с тобой хочу, Федор Кузьмич, посодействуй, пожалуйста, изводится моя дочка, ревом ревет, разъязви ее. Говорит, у тебя сын в горсовете, невестка Марья Антоновна женщина строгая. Пущай они с Володькой поговорят, чтобы он пакостную гульбу прекратил.
Марья Антоновна с готовностью подхватила:
— Конечно, поговорим, папа… А чего же не поговорить. Нам теперь до всего дело. Мы с Илюшей и сами об этом думали… Думаем, куда это годится, честное слово…
Федору Кузьмичу разговор в утешенье. Раскраснелся у печки, снял шапку. В замерзшее окно бился ветер, раскачивая ставень, а в магазине пахло свежим хлебом и легкой древесной гарью, потому было приятно и уходить не хотелось.
Хлопнула магазинная дверь — клубы морозного воздуха ударили о прилавок и поползли вверх. Федор Кузьмич выглянул из-за печи, увидел на пороге сына Илью и двух бабенок с соседней улицы.
— Чего прибежали? — встретила вошедших окриком Марья Антоновна. Голос у нее враз сменился.
— То и прибежали, что сейчас разбираться будем, — ответила одна из бабенок, передняя, с большими глазами, в новом драповом пальто и пуховой шали. — При депутате горсовета разбираться будем…
— Нечего разбираться… Бегаете тут, жалуетесь, — было возмутилась зыковская невестка, но Илья прошел за прилавок и сказал жене тихо, но так строго, что даже Федор Кузьмич удивился:
— Пошто это вы голос повышаете на покупателей? Да, разберемся…
— Как же не разобраться? — затараторила вторая женщина, низкорослая, в платке, вся запушенная снегом. — Когда захочет, тогда и открывает магазин, когда захочет — закрывает…
Федор Кузьмич подошел к прилавку и молча припал к нему локтями: и тут заваруха, чтоб ей околеть, разъязви ее.
Между тем Марья Антоновна не утихала:
— Открываю и закрываю вовремя…
— Не кричи, Маша, не кричи, — отвечала ей первая женщина с большими глазами. — Мы тебя не первый год знаем. И всегда ты выкобениваешься, и всегда на тебя жалобы. — Женщина повернулась к Илье Зыкову: — А как вас депутатом избрали, вовсе на нее управы нету, что захочет, то и делает…
Илья вздохнул и надавил кулаком на чашку весов:
— Как же так получается, Марья Антоновна?
От его официального обращения жена растерялась и несколько секунд молчала. Ее худое лицо порозовело, на тонкой белой шее вздулась вена. Тяжелой, непослушной рукой юзнула по рыжим своим волосам, убирая их за уши, и вдруг закричала истошнее прежнего:
— Кого ты слушаешь, Илья? Кого слушаешь? Жене не веришь?
— Сейчас ты мне никто, — совершенно неосторожно сказал Илья и еще раз нажал на чашку весов. — Сейчас я представитель власти. Почему допускаешь безобразия на работе?
— Это как — никто? — ухватилась за слово Марья Антоновна. Федор Кузьмич выпрямился, подавая сыну сигналы, чтобы поправился немедленно. Жена, мол, конечно, жена, но сейчас это к делу не относится. Однако Илья Федорович сигналов не замечал, держался необыкновенно уверенно и чинно, а Марья Антоновна от того возбуждалась больше и совершенно потеряла контроль над потоком слов: — Вот до чего, бабоньки, дожила. Спасибо, родименький муженек, отблагодарил. Уж и в жены тебе не гожусь. Поди, другую завел, депутатшу, бегаешь, милуешься… А я, дура, тебя из армии ждала, ни с кем не гуляла, как проклятая, в постирушках, а теперь никто?
Федор Кузьмич знал, что лучше сейчас не вмешиваться, потому что Марья Антоновна никого слушать не будет, станет кричать, что она сирота, что из бедной семьи, что она и без того несчастная, больная женщина, в зыковской семье всегда на задворках, но ему казалось необходимым вступиться за сына — и вылез, черт дернул его за язык:
— Ты, дочка, криком не кричи… Криком делу не поможешь, а растолкуй…
И Марья Антоновна окончательно распалилась:
— Все вы, зыковские, такие… Все заодно. Заживо меня гноите. Чем я не угодила? И перестирывала на всех, и в огороде пласталась… А теперь вот она, благодарность за мои труды… Уж и никто я…
Марья Антоновна повалилась на стул, а Федор Кузьмич снова вмешался:
— Постыдись, дочка, неправду говорить. Нюська завсегда больше при деле.
Не успел он закончить, как Марья Антоновна сорвалась со стула и схватила счеты.
— Может, Иришка тоже лучше? Блудит с кем попадя… Может, лучше?
В гневе Марья Антоновна была воинственна, и Федор Кузьмич хорошо знал, что в данном случае требовалось делать. Предостерегающе выбросив руку, он попятился к двери и вышмыгнул из магазина на улицу, пальто распахнуто, в руках шапка. На крыльце чертыхнулся, привел себя в порядок и пошел прочь от беды, жалуясь вполголоса самому себе: