— Значит, договорились, а сейчас ступай, не мешай мне, работа есть, — поторопил Владимира Павел Васильевич.
Но Зыков неожиданно осмелел, затеял иной разговор, родственный:
— Что-то в гости не приходите, Павел Васильевич. Ирина обещала приходить, но забыла. — У Григорьева тонко сошлись веки и по лицу стремглав пронеслась гневная тень, а Владимир продолжал, будто ничего не заметил: — Отец волнуется: не угодил, что ли, чем? Они же, знаете, старики, мнительные… Вы уж придите…
Павел Васильевич так и не нашел что ответить, только сжимал губы. Ответила за него Ирина:
— Хлопот всяких много, Володя… Вот устроимся основательно — и придем…
В голосе ни капли волнения или неловкости, сказала обыденно, как говорят между собой родственники.
Владимир оглянулся, посмотрел на нее: Ирина положила книгу на колени. В глазах ее остановился покойный свет.
— В школе хлопочешь? — спросил неловко.
— В школе… Где же мне хлопотать?
— Все завучем?
— За директора сейчас… Захворал что-то Мариан Яковлевич…
Чтоб не заглох разговор, Владимир продолжил его совсем пусто:
— Ты не подводи старика… Пусть не волнуется, скорее выздоровеет. — Возмутился от своих слов, прервал начатую игру и прямо сказал: — Выйдем, Ирина. Мне надо тебе сказать что-то один на один…
Она слегка побледнела, но другого беспокойства не выказала, ответила:
— Можешь говорить при муже…
— При нем нельзя…
Григорьев развернул Владимира к себе лицом и прошептал:
— На рога лезешь, Владимир Федорович… Берегись, на рога лезешь…
После Владимир долго сидел у окна своего кабинета и видел, как часов в двенадцать ночи Ирина и Григорьев сели в служебную машину и поехали коротким путем через парк в сторону города.
На другой день Федор Кузьмич Зыков отчитывал сына:
— Ты голову совсем потерял. Да Григорьев из тебя лепешку сделает… Ты куда лезешь? Ну, разъязви тебя, Володька, не слушаешься ты меня…
И откидывался на кухонном стуле возмущенно и устало.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Первое мартовское воскресенье — проводы уходящей зимы, новый праздник.
Дарья Ивановна поднялась рано, затопила печь и порошей босая побежала к Расстатуревым за мукой. На задворках ярилась утренняя синь. Каркали вороны, их черные комья ерошились на заплотах. Вчерашняя оттепель за ночь схватилась, но воздух еще хранил пресную талую парь.
— Уж мучки-то дай, сватья… — Дарья, не проходя, опустилась на табурет. — Чегой-то ночью проснулась, думаю — спеку блинов: праздник все жа…
Расстатуриха спозаранку мыла пол.
— Ступай в кладовку — сама набери. — Она выпрямилась и одернула платье. — Прибраться надо. Слышно, Верку сватать придут — лицом в грязь не упасть…
— Да ты что? — притворно удивилась Дарья Ивановна.
— Уж и не говори, сватья, раздать бы скорее. Ни днем, ни ночью покоя нет: то и смотри — забрюхатят… — Расстатуриха прогнала тряпкой воду вперед-назад и снова выпрямилась.
Из смежной комнаты высыпал рой девок, мал мала, всех Дарья Ивановна и не знала по именам. Одна девка полезла на окно, другая на стол, третья Дарье на колени, четвертая забренчала кастрюлей. Две девки постарше ухватились за половую тряпку и разругались. Самая старшая, Верка, с заспанными глазами прошла в сенцы.
— Федул, — крикнула Расстатуриха, — ну-ка уйми обезьянник!
Из спальни вышел Расстатурев, пожулькал скомканные, в пере, волосы и сел за стол.
— Сон гадский приснился, — сказал он, шурша щетиной на костистом подбородке. — Будто в ракете лечу, а потом осмотрелся — вовсе не в ракете, а верхом на собаке. Навстречу мужик, а будто бы голодные — съели мужика. Потом ты… — Расстатурев свел брови и ткнул пальцем в жену. — Тебя съели…
— Спятил на старости, — сердито ответила Расстатуриха.
— Точно, мать, спятил… Ей-богу…
В комнате поднялся гвалт. Дарья зажала уши и встала.
— Пойду я, сватья… Мучки-то у тя прихвачу…
— А как же? Прихвати, жалко, что ли…
В зыковском доме пробудились. Нюська хлопала на крыльце половики. Андрей в огородах гонялся за Светкой, утопая в рыхлом снегу. Федор Кузьмич растапливал печь и, как обычно, переругивался с Владимиром:
— Сопляк еще отца обучать…
Владимир стоял возле бабкиной кровати.
— Я тебе, дураку, что говорю? Как с людьми работать, — не утихал Федор Кузьмич. — Поди, не зря двадцать пять лет на шахте отвалтузил, что-то знаю. Да и почет — не с твое.
Дарья испекла первый блин и швырнула его на расстеленное полотенце. Она покосилась на мужа, тот грозил Владимиру пальцем.