Полька с готовностью подошла к заплоту:
— Где ему быть? Дома…
— Приду сегодня в гости… Так что его ты прогони…
— Нюська-то вот услышит, она тебе придет…
— Я с Нюськой договорюсь…
И замолчал, углядев выбежавшую во двор Марью Антоновну, махнул Польке рукой: ступай, мол, ступай, чего выставилась?
И начал спускаться с крыши по лестнице.
В городе схлынул поток, лишь носились тройки с разрисованными дугами, звенели старинным тонким звоном колокольцы да кричали опоясанные красными кушаками ямщики. Окатом из-под полозьев вырывалась растопленная жижа и хлестала по осклизлым снежным навалам. Пели ряженые, набившись в галичские санки. На добротных конях увальнями плыли русские богатыри, катил на печи, дымящейся нефтяным смрадом, Емеля-дурак, дед с бабкой и внучкой несли огромную фанерную репку, скакал Чапай в бурке на белом рысаке.
Подойдя к площади, где готовились игрища, Федор Кузьмич Зыков остановил родственников и показал подбородком в сторону мужчины без головного убора, стоявшего в толпе.
— Соловьев, председатель горсовета… Всю войну вместе работали, а сейчас смотри где — городом управляет.
В последнее время родственники заметили, что, оказывается, Федор Кузьмич был вообще на короткой ноге со всеми знаменитостями города. Особенно это стало проскальзывать в словах после того, как Зыкова наградили именными часами «Кама» с черным циферблатом за проявленную инициативу по организации социалистического соревнования.
Дарья Ивановна, чтобы поддержать мужа, подтвердила:
— Молоденький такой был? В фуражке милиционерской ходил? А как же? Помню… Эх, года-то летят… Давно ли?
Прошли на площадь. Первым отделился от Зыковых Расстатурев. Он приметил толчею у высокого столба, на вершине которого покачивались сапоги. Касаясь рукой Федора Кузьмича, сказал, сдвигая на затылок шапку:
— Какое добро пропадает… Пойду-ка я по старой памяти…
Он растолкал людей, молча разулся, поплевал на заскорузлые руки и полез, подбадриваемый криками мужиков:
— Вот пенсия дает…
— Зад-то, зад подтяни, отвис…
— Жми, мужик, сапоги казенные…
Расстатурев краснел лицом, в обхват держал столб и медленно поднимался, упираясь в ледяное склизье белыми потрескавшимися ступнями. Его тяжелое, сиплое дыхание веселило людей.
— А мужик-то сапоги достанет… Поди, в молодости не раз в общественных обутках ходил…
— Да уж хаживал, — отзывался Расстатурев и было скользил вниз, но багровел и лип к столбу. От напряжения у него стучало в висках, и он было думал отступиться, но настырство житейское одолело, и он снова карабкался, сдирая руки. Наконец ухватившись за вершинный срез, Расстатурев снял кирзовую пару, но то ли от радости, то ли от напряжения у него голова пошла кругом, он припал лицом к столбу и, судорожно держась, но не выпуская сапог, тихонько попросил:
— Сымите, мужички, а… Расшибусь…
Люди сквозь смех кричали ему, чтобы скатывался, но Расстатурев висел с закрытыми глазами.
— Силов нету — сердце заходит… Сымите, говорю, бога ради…
Когда его сняли, у Расстатурева так отекли ноги, что он не мог стоять. Андрей подхватил тестя и провел в ближайший бутафорский кабак пить чай.
В другом месте пытал счастья Федор Кузьмич. Поначалу он с Дарьей Ивановной стоял в толпе зевак, наблюдая, как парни переламывали грудью жердину, закрепленную с двух концов. Потом Федор Кузьмич разжегся, снял пальто, добро, упористо взял разбег и бросился на березовую перекладину как на кровать. Жердь прогнулась, спружинила и кинула его назад метра на три, ударив спиной о землю. Федор Кузьмич уперся в колени руками, подумал, снова бросился на перекладину и снова упал, толпа отозвалась хохотом, но громче всех смеялась Нюська, не пряча раскосых глаз и краснея молодым полным лицом.
Из толпы вышла Дарья Ивановна:
— Горе ты луковое, отец, безмозглая голова…
Она тоже сняла пальто. Емкая, грудастая, слоновой поступью шагнула к жерди, круто выгнула ее, отставив ногу, навалилась еще, точно запряженная в борону, и перекладина хрумко переломилась.
— Ей надо кедровый комель ставить, — крикнул кто-то.
— Ба-аба…
— Свяжись с такой…
Дарья Ивановна накинула пальто и ответила мужикам:
— Свяжись — не развяжешься…
Толпа засмеялась.
Тем временем Расстатурев и Андрей сидели в фанерном кабаке «Семь лаптей» и пили чай.
— Русского от русского не отнять, — рассуждал тесть, шевеля бровями. — Что-то есть в нас, мужиках, особливого…
— А как же? — поддакивал Андрей.
— Все одинаковы, а вот получились и немцы, и французы, и мы, грешные. У нас на политической учебе обсказывали: все образовалось из производства, из наших рабочих сил… И я с этим согласный. Но вот не понимаю, откуда французы произошли? Или те же немцы? Что там ни говори, а немца с французом не сравнишь. Немец, он послушный, верующий, на всех злой. А француз что? Ему бачок ихнего вина, он тебе и жену отдаст, и Париж, и президента в придачу.