Рыжий самовар парил на прилавке. Андрей нацедил кипятку, закрасил его густо чайной заваркой и бросил в стакан кусок сахару.
— Это все от еды, я думаю, — ответил он, пряча бегающие глаза. — Смотря что ешь… Если хлебное, тюрю там, затируху, опять же стряпаное и пареное или кашу, например, тогда наш брат получается… Если же и сало, тогда хохол. А если устриц или лягушек, то француз. А если вообще ничего не ешь, то негр. Они от голоду и черные. Все с кормов, батя, все с кормов…
А за стенами кабачка не утихал веселый гул. Новый аттракцион собрал толпу. Соревновались парни, стоя на бревне и сбивая друг друга копьями. Федор Кузьмич заметил, что сюда подошел председатель исполкома Соловьев с женой, толкнул Владимира:
— Спробуй, а? Что ты…
Владимир встал на бревне и прилип, как улитка, сбивая противников легко и быстро. Федор Кузьмич ворвался в толпу и кричал, поднимая кулаки:
— Давай их, сынок, лупцуй…
Его стариковское сердце было переполнено радостью. Соловьев, наконец, обратил внимание на кричавшего мужика, узнал:
— Чего кричишь-то, Федор Кузьмич?
Как сейчас Зыкову хотелось, чтобы весь этот город, все люди посмотрели на него, увидели, с кем он говорит, простой рабочий, инициатор социалистического соревнования. Куда это Дарья запропастилась? И где Расстатурев? То с глаз не прогонишь, а то… Ответил Соловьеву:
— Сын, Петр Иванович, — он протянул Соловьеву руку. — Смотрите, какой у меня сын…
— Сын хорош. — Соловьев поправил галстук. Сероватое с острым подбородком лицо председателя едва озарилось улыбкой. — Это как же ты такого здоровяка вырастил?
— Дарья растила, Петр Иванович, — в радости ляпнул Федор Кузьмич. — Я что? Я так…
Они вышли из толпы и остановились, рассматривая друг друга. Федор Кузьмич был Соловьеву по плечо, но шире и тверже, председатель горисполкома суше и легче. Оба в одинаковых пальто, но Зыков в шапке, а Соловьев с головой непокрытой: темные волосы блестели на солнце масленым блеском.
— Все тебя вспоминаю, — сказал председатель, но, видимо, сказал больше для красного слова, едва ли он вспоминал Федора Кузьмича. Увидев обрадованные глаза Зыкова, Соловьев и правда как-то разом многое вспомнил и заговорил свободнее: — Фэзэушником меня называл. Помнишь? Все хитрил, будто разницы не понимаешь между институтом и ФЗО.
Федор Кузьмич нарочито сделал испуганные глаза:
— Разве, Петр Иванович? Не может быть… Как это у меня язык поворачивался?
— А собаку, помнишь, в забой принес? Она как бросится ко мне на свет, ну я тут и чуть-чуть… Молодые были…
— Собаку? — снова и умело притворился Федор Кузьмич. — Запамятовал, Петр Иванович… Как есть запамятовал. Да может, и не было? Может, не я? — спросил у Соловьева с невинной улыбкой.
Председатель прищурил глаза и встряхнул Федора Кузьмича за плечи:
— Как же не ты, когда ты… Может, и сейчас ты уже не Федор Кузьмич, а кто-то другой?
— Что вы, Петр Иванович… Я это есть я…
Разговор как-то угас. Зыков и Соловьев потоптались друг против друга, чувствуя неловкость. Наконец Соловьев снова заговорил:
— Давно не виделись, давно…
— Давненько, Петр Иванович. Давненько…
— Лет пятнадцать…
— Пятнадцать, Петр Иванович, будет…
— Вот уж сколько…
— Город, Петр Иванович, — снова притворился простачком Зыков. — Где в таком городе быстро свидишься?
— Дела, Федор Кузьмич. В городе-то все дела.
— А как же, Петр Иванович, без делов сейчас никуды. Сейчас перво-наперво работа.
— Время приспело, Федор Кузьмич. — Соловьев вдруг спохватился: — Жена-то где? Подзови-ка ее, Федор Кузьмич, подзови. Что мы тут стоим? Пятнадцать лет не виделись. Пойдем ко мне, посидим.
Федор Кузьмич хоть и обрадовался в душе, но для большей важности наружно этого не выказал, даже насупился, будто его задерживали государственные дела.
— Некогда вообще-то, но разве ж на часок. И привстал на цыпочки, окликая Дарью.
У Соловьева держался важно, вытягивая шею, на все окружающее смотрел холодно, как фининспектор, а в гостиной и вовсе безразлично прошелся глазами по импортной мебели и встал у окна.
— В центре живете, Петр Иванович, — сказал с хитрецой.