— Да что и говорить, сватья, конечно…
Подошел Федул Фарнакиевич, сменил разговор:
— У свата лучше расположение комнат. У него все на солнце, только одно во двор. А у нас темные…
— По барану и говядина, — отмахнулась Расстатуриха. — Хорошо, и такую дали… А то как работать сват позвал, так тебя нет, а как квартиру, так дай…
— Нет, сватья, ты уж не говори, — заступился за Расстатурева Федор Кузьмич. — Сват честно свою квартиру заработал. Ничего не скажу, честно.
Ирина отмалчивалась, сидела на диване, слушая разговоры. В открытую балконную дверь залетал ветер, теребил шторы. По комнате сновал кобелек — то за буфет, то на балкон. На блестящем оранжевом полу неподвижно лежали два ошметка света, а в желтоватых, полосами лучах не было мечущихся пылинок, но все равно они казались плотными, стеклянными. Ирине стало приятно на душе, приятно от чего-то родного, от этого обыденного людского разговора на кухне, и она вспомнила стихи:
«Ну почему я снова пришла одна?» — подумала Ирина невесело и отклонилась на спинку дивана.
На кухне показался Вовка, выпил воды, понес кружку бабке Зычихе. Расстатуриха проводила его словами:
— Ага, напои бабушку, напои…
Колокольцем переступила порог Надя Фефелова, обновила разговоры:
— Думала, опоздаю… В парикмахерской, вы знаете, столько народа, столько народа… Я в семь часов очередь заняла и вот только… Все идут вперед и идут, по талонам каким-то.
Ее волосы были уложены пышной халой, лицо округлилось, стало взрослее. Влажно и весело блестели глаза.
— Ой, красавица наша пришла, — запричитала Дарья Ивановна. — Здравствуй, Наденька, здравствуй. Где отец-то с матерью?
— Думала, уже здесь. — Фефелова поцеловала хозяйку.
— Нету, голубонька, нету…
— Значит, вот-вот придут… Давно собирались.
С приходом Фефеловых сели, наконец, за стол. Смолкли перед торжеством, глядя на улыбающегося Федора Кузьмича и Дарью Ивановну. С тостом поднялась Ирина:
— Я желаю всяческого счастья этому дому, счастья нашей беспокойной, по правде сказать, людной и все же дружной семье… Счастья и Дарье Ивановне. За их работу, за их жизнь!
Каруселью закружилась радость. Враз загалдели, звеня посудой. Андрюшка знай себе подливает гостям «Столичную»: Федор Кузьмич доверил ему это нешуточное дело. Подливает, а у самого язык ходуном ходит:
— Как пожар-то разошелся, Марья Илюшкина и заголосила «Люди добрые, помогите! Спасите мое любимое барахлишко! Мужик-то мой за вас пострадал. Не дайте добру пропасть вашего любимого депутата!»
— Да не кричала я этого… Чего ты городишь? — упиралась Марья Антоновна добродушно, не сердясь. — Я с Ильей в «скорой помощи» уехала…
— А теща моя, — продолжал Андрей, схоронив глаза в морщинах век, — та выбежала на крыльцо и давай на себе платье рвать. А матюгается сама на чем свет стоит. На крышу зачем-то вскарабкалась и кричит на коньке: «Гори-им, матушки мои, гори-им! Федул, девок пересчитай!»
— Потешайся, потешайся, — повторяла Расстатуриха, откусывая сыр с вилки. — Посмотрим, сколько у тебя девок будет…
Андрюшка не обращал на нее внимания.
— А тесть считал, считал, одной недосчитывается, и только… В страхе позабыл, что Нюську Зыковым сплавил. Помнит, двенадцать было… «Туды твою мать, скорее с крыши слезай. Какого хрена залезла? Одна уж где-то горит…»
Затором стоял в комнате смех. Расстатурев чесал затылок и виновато улыбался, будто действительно в панике кричал такие слова. От хмеля покраснели его рассеченные морщинами щеки. Вздыбился к кадыку черный галстук.
— Будто все и слыхал, будто все и слыхал, — твердил он упрямо и не злобясь.
— Все слышал, отец, — уверял тестя Андрей. — Нюська-то от своего добра сбежала и кричит через заплот: «Я говорила вам, имущество застрахуйте… Я говорила вам…»
— Балаболка ты, балаболка, — отозвалась Нюська и хлопнула Андрея по спине. — Наливай лучше: рюмки-то высохли…
— Но самое потешное отец с матерью, — не унимался Андрей. Наплескав водки, он откинулся на стуле и захохотал. — Батя, тот принялся забор разгораживать. Пока разгораживал, дом сгорел. А матушка кобеля в охапку схватила и за Илюшкой: «Собаку спаси, сыночек, собаку!»
— Ты расскажи, как отца на телеге с работы вез, — напомнила Дарья Ивановна. — А то брехать-то ты можешь, все знают…
— То совсем неинтересно, — отмахнулся Андрей, но все же без ответа материны слова не оставил: — Вез и вез. Со стороны, может, и забавно, а мне это занятие откровенно не по душе… В этом месяце папаша будет в глубокой потенциальной яме.