Потом они сидели в чистой-пречистой кибитке. На сундуке с резьбой стопкой лежали не бывшие ни разу в употреблении цветастые кошмы и стеганые, обшитые атласом одеяла. «Где сам яшули?» — интересовался шофер, и мать объясняла: «Чуть свет в пески отару увел. Утверждает, что овцы только утром да вечером пасутся, день для них — не день, а в утреннее время змею съедят, если она им попадется». — «Все по-прежнему бодр яшули?» — «Стареет потихоньку, покряхтывать начал, садясь и вставая; говорит, в аул перебираться надо, пусть на мое место кого помоложе подыскивают». — «Ну, покряхтывают, эдже, не только от боли в пояснице, покряхтывают и тогда, когда приходит пора дочку определять», — лукаво покосился шофер на Акгуль и Керима.
А они не прислушивались к разговору взрослых, у них происходил свой, слышимый только им двоим разговор.
Потом закусывали агараном[18] и мягким теплым чуреком, пили чай, ждали отца…
Еще немного хлопка — и фартук будет полон, можно нести на харман. Акгуль выпрямила затекшую спину. Где же Атабек-ага? А-а, вон его тельпек виднеется среди кустов хлопчатника! Пусть действительно завтра к отцу съездит — мама даст мешок шерсти, у них всегда запас есть, зачем зря выслушивать попреки Гуллы-гышыка.
После захода солнца отправились по домам, и там ждала Акгуль нечаянная радость — письмо. Но едва она взглянула на конверт — сердце сразу заныло: не керимовский почерк был, другой кто-то писал из керимовской полевой почты, а это значит, что несчастье стряслось. Неспроста сны снились, неспроста предчувствие мучило, и свекор хмурился неспроста.
Она одним дыханием пробежала строчки письма. И сразу по щекам заструились слезы.
— С Керимом? — схватился за косяк двери старик, другой рукой шаря ворот рубахи.
— Шив он!.. Жив!
— Чего ж ты… — У старика был такой вид, словно он только что из омута вынырнул, из водоворота амударьинского. — Что ж ты, дочка… Нельзя так… Читай!.. — И присел на корточки, обдирая спиной дверной косяк, — сил не было держаться на подламывающихся ногах.
Писал командир Керима лейтенант Гусельников. Он сообщал, что самолет был подбит вражеским снарядом, однако благодаря невиданному (он так и написал «невиданному») мужеству и героизму Керима, который во время полета держал руками перебитую тягу управления самолетом, приземлились они благополучно. Керим был ранен и совершил свой подвиг, будучи без сознания, однако в госпиталь его не отправили, а лечат в санчасти авиаполка, потому что главные его раны — это изрезанные о заусенцы тяги ладони. Писать сам не может, карандаш в пальцах не держится, больно. Скоро все заживет, и он напишет сам, а пока пишет за него командир и передает от себя и командира части полковника Брагина сердечную благодарность Атабек-аге и всем его землякам за то, что сумели воспитать настоящего героя — достойного сына Советской Родины, награжденного орденом Красной Звезды.
Все шли поздравить Атабек-агу и Акгуль. Забыты были тяготы тяжелого трудового дня, никто не думал, что завтра чуть свет опять идти на хлопковое поле. Все радовались вместе со стариком и молодой женщиной, устроили импровизированный пир и разошлись лишь далеко за полночь. Никого еще в Торанглы не награждали такой высокой наградой — орденом Красной Звезды. «Это высокий орден, — сказал Атабек-ага, — во время схваток с басмачами им награждали самых отважных, самых могучих героев. В нашем отряде — пятьсот сабель отряд! — наградили только двоих, да и то один погиб, прежде чем успел получить награду, зато на другого ходили смотреть, как на самого Кср-оглы[19]».
На следующий день Атабек-ага, по настоянию Акгуль, отправился на отгонное пастбище к Меретли-аге, и на поле его не было, но Акгуль работала за двоих, — на хармане весовщик даже глаза вылупил, когда она собранный сырец сдавать принесла, и не поверил, что одна собирала.
Возвращалась домой вдоль берега реки неспешно. Куда торопиться было? Старика нет, а одного кусочка чурека достаточно да глотка чая.
Остановилась, глядя на холодные мутно-желтые волны. Давно ли унесли они лодку, на которой уплыл в райцентр Керим и его друзья? Теперь Керим уже прославленный воин, две прекрасных награды у него. А она? Акгуль смущенно потрогала свой живот, огляделась по сторонам: не заметил ли кто? А чего стыдится! Украденное, что ли? И все же неловко как-то привыкать к округляющемуся стану, к тому, что кто-то ворочается там, внутри, — мягкий, сердитый, нетерпеливый. Надо бы платья немного уширить — и еще месяца с два никто не догадается о предстоящем событии. Когда-нибудь оно, конечно, станет явным, однако надо привыкнуть, свыкнуться с мыслью, что на тебя совсем другими глазами станут смотреть твои родные и знакомые — хорошими глазами, но немножко необычными. И от этого чуточку тревожно. От предстоящих взглядов? Нет, скорее от того, что за ними кроется.