Да, здесь Ленин жил перед поступлением в Казанский университет, здесь писал свое замечательное заявление в ректорат: «Не признавая возможным продолжать мое образование в университете…» Отсюда под конвоем полицейского был препровожден в тюремную камеру, а затем — в ссылку в деревню Кокушкино под надзор полиции…
— Да очнись ты, Атабеков! Выходить пора!
Уходит он неохотно, оглядываясь на комнату, где восемнадцатилетний юноша делал свои первые шаги будущего вождя мирового пролетариата. До свиданья, Владимир Ильич!..
Экзамены они сдали уверенно: их «девятка» получила высшую оценку. Полковник Брагин и комиссар Онищенко перед строем поздравили командира корабля пилота Гусельникова, штурмана Сабирова и стрелка-радиста Атабекова, объявили им благодарность и наградили суточным отпуском.
Абдулла сразу же встрепенулся:
— Едем к моим! Недалеко, километров сорок, на попутной машине за полчаса доберемся!
Керим заколебался, тогда штурмана поддержал Гусельников:
— Это в Кокушкино, что ли? Поехали, Атабеков, там тоже Дом-музей Ленина есть.
И Керим согласился.
Машина им подвернулась быстро, дорога была накатанной, и когда они добрались до темноватого бревенчатого дома с синей жестяной крышей, из трубы которого валил дым, всегда бесстрастный Абдулла приостановился смуглое лицо его вспыхнуло, потом побледнело.
Из калитки с лаем выскочила собака, лай перешел в повизгивание, собака с разбегу кинула передние лапы на грудь Абдулле, а он гладил её подрагивающими руками.
Потом, отталкивая собаку и выкрикивая что-то невнятное, на шее Сабирова повисла, болтая ногами, обутыми в козловые сапожки, и белея молочно-белыми икрами ног, русоволосая девушка.
На крылечко вышла пожилая женщина в накинутой на плечи пуховой оренбургской шали и таких же, как у дочери, козловых сапожках, сказала что-то. Девушка отпустила Абдуллу, подошла к его товарищам, поочередно поцеловала в щеку Керима и Николая. Последний поцелуй несколько затянулся, так как Гусельников, в свою очередь, вознамерился поцеловать любезную хозяйку, а та вроде бы и не возражала, лишь после строгого оклика женщины и оренбургской шали высвободилась из крепких объятий пилота и пояснила по-русски:
— Это, мама, самые близкие друзья нашего Абдуллы, его боевые соратники — стрелок-радист Керим и командир Николай. Правильно я говорю? — повернулась она к Русельникову.
И тот с улыбкой охотно подтвердил:
— Правильно.
— А меня зовут Розия, — сказала девушка. — Идемте в дом.
В доме бросался в глаза образцовый порядок. Комод с фигурными латунными накладками, кровать с блестящими шарами и горой подушек, полированный платяной шкаф, цветастый самодельный половик — все блестело новизной и чистотой. Пол был некрашен, но выскоблен до бело-янтарной желтизны. И не вдруг среди этой стерильности возник мрачнобровый немногословный хозяин с коротко подстриженной бородкой, крепко пожал гостям — и сыну в том числе — руку, представился:
— Сабир Каюмов.
Розня гремела посудой, звякала чем-то на кухне, то и дело выглядывая из-за ситцевой в горошек занавески. Гусельников переглядывался с ней и даже вознамерился идти на кухню помогать, да Абдулла придержал, за локоть, указав глазами на отца. Николай уже знал, что Розия окончила десятилетку и поступила в медицинский институт.
Несмотря на протесты хозяев, гости выложили на стол свою армейскую снедь.
— Когда приходят в гости, свою снедь оставляют дома, — упрекнула сына мать.
А хозяин сказал:
— Ладно, у каждого свои порядки.
И попытался неумелой улыбкой сгладить неловкость и двусмысленность фразы.
Гусельников тоже сделал вид, что ничего не произошло.
— Не тащить же нам все это обратно, — миролюбиво кивнул он на банки консервированной американской колбасы и бекона.
— У нас свинину не едят, — не удержался хозяин, досадливо крякнул за промашку и потянулся за бутылкой — разлил водку по граненым рюмкам.
Пошли тосты за тостами, постепенно наладилась беседа.
Как-то сами по себе собрались гости, пришедшие поздравить жестянщика Сабира и его жену с нечаянной радостью, и время промелькнуло так быстро, что Гусельников несколько раз прикладывал к уху часы — идут ли, когда пришло время прощаться. В начале застолья Абдулла, правда, обмолвился, что сутки — дело долгое, можно бы даже заночевать, а поутру, позавтракав, отправиться восвояси. Однако постепенно настроение у него тускнело, он неодобрительно поглядывал на откровенное кокетничанье сестры с Гусельниковым и на то, как свободно ведет себя Николай с Розией. Из-за стола он поднялся первым, заявив: «Пора!»