— Немножко так, — осторожно, чтобы не обидеть сноху, согласился Атабек-ага. — Мы поищем картинку самолета.
Акгуль оживилась.
— Хочется, чтобы при взгляде на него каждый человек почувствовал ту невыносимую боль, которую ощущал Керим, когда сжимал в руках колючее железо!
— Да, дочка, ему было больно… очень больно, однако он держал… потому что не мог поступить иначе… Картинку самолета мы добудем…
— Ты что-то еще хочешь сказать, дедушка?
— Да так, мысли, стариковские, может, и неправильные…
— Скажи.
— Думается так: нужно ли другому человеку чувствовать боль героя?
— Почему же не нужно?
— Боль не вдохновляет. Она вызывает сочувствие, даже ответную боль — у того, кто смотрит, может кровь на пальцах показаться, — а по моему стариковскому разумению, подвиг должен сиять как солнце и вдохновлять другого человека тоже на подвиг. Так я думаю.
Акгуль долго молчала. Потом прошептала:
— Мне боль его больна, дедушка… не подвиг. Когда хлопок собираю, коробочки пальцы колят, иной раз до крови, а я думаю: «Каково же Кериму моему было, когда он в подбитом самолете израненными руками тягу держал, если мои руки сами от коробочек отдергиваются и боль с кончиков пальцев в сердце перемещается?»
Атабек-ага вздохнул. Ему захотелось обнять Акгуль, как сына, крепко прижать ее к груди. По делать так, к сожалению, было нельзя — не полагалось.
Мела поземка. Ветер зудел тонко и непрерывно, словно кто-то занудливо тянул смычком одну ноту на скрипке.
Полк стоял в каре на плацу. Полковник Брагин говорил:
— Знаю, что все вы вымотались до предела с этой передислокацией, все ожидаете отдыха, но отдыха, к сожалению, не будет, настраивайтесь на полоты. Не дает нам передышки враг, и мы не должны давать ему передышки. Обстоятельства требуют, чтобы мы находили у себя второе и третье дыхание. Ну а у кого сил недостанет…
— После войны отдохнем, товарищ полковник! — выкрикнули из строя.
Это был голос Гусельникова. Его поддержали еще несколько голосов. Лицо Брагина просветлело, Конечно, он был уверен, что возражений не услышит, и все же нужные слова всегда поднимают настроение. Брагин подошел ближе к Гуселышкову. И майор Онищенко подошел.
— Как твои руки, сержант? Зажили?
— Как ствол шелковицы, товарищ майор! — бодро ответил Керим. — Хоть дутар из них делай.
— А разве музыкальные инструменты у вас из шелковицы делают?
— Так точно! Из отборной тутовой древесины.
— Это хорошо, что вы поправились и чувствуете себя на боевом взводе, — улыбнулся комиссар, — дел предстоит много.
После команды Брагина экипажи побежали к своим самолетам, накрытым сетями и лапником, стали быстро сбрасывать маскировку. Взвилась зеленая ракета, вычертив в воздухе дымную трассу, самолеты один за другие стали взлетать.
У каждого свои мысли. Керим вспоминает Торанглы и дедушку, который целится из своей одностволки в блудливого шакала, утянувшего курицу. А Керим вот так же к своему «шкасу» прильнул — не вынырнет ли внезапно вражеский «мессер». Интересно, чем занимается сейчас Акгуль? Зимой в колхозе работы мало, однако время военное, сложа руки наверняка не сидит, чем-нибудь занимается. Может, рукавички или носки для фронтовиков вяжет?
У Гусельникова мысли с Розией — лицо ее вспоминает, волосы русые, руки теплые и мягонькие. А у Абдуллы на уме полковничье звание. А что? Полковник Сабиров! — звучит! И тут же наметанный глаз фиксирует изменившуюся обстановку.
— Истребители справа!
— Это наши, «Яки», — успокаивает Гусельников.
Настроение у экипажа «девятки» боевое. Тем более что приятно сознавать: летишь не в одиночестве, а под надежной охраной. И самолет новенький, отличный. Первый вылет.
«Пе-2» продемонстрировал свои отличные боевые качества и не испортил настроения экипажу. Отбомбились хорошо, прицельно, вернулись благополучно, без происшествий.
Вечером из землянок доносились взрывы смеха вперемежку с музыкой — это Назар Быстров, стрелок-радист с «шестерки», показывал свое мастерство. Вообще у них в «шестерке» все с музыкальным слухом: штурман Вася Самоваров лихо играет на губной гармошке; командир, плечистый светловолосый богатырь белорус Геннадий Холмич, — признанный бас; ну а Назар — на все руки: и на аккордеоне, и на гитаре, и даже на ложках марш отстучать может. Их экипажу даже прозвище подходящее дали — «консерватория». Но не только этим отличались, они были одним из лучших экипажей в полку.
Керим, пользуясь свободной минутой, сел за письмо. Он описывал, как они в Казани и Кокушкине посетили ленинские места, как побывали в гостях у Абдуллы, и Николай, кажется, втрескался в Розию, как им дали новый преотличный самолет, на котором они собираются закончить войну в самом берлинском логове фашистского зверя, как сегодня впервые…