Я стала объяснять, что сделать уже ничего невозможно. Не пойду же я отбирать у кого-то мальчика или девочку, чтобы передать Патьме-эдже! Да и зачем ей маленький ребенок?
— А ты себе зачем девочку взяла? — спросила она. — Вот ее и отдай мне, ходить никуда не придется…
Постепенно выяснилась причина ее настойчивости. Оказывается, у всех будут даровые батраки, а у нее, значит, нет?
Я разозлилась так, как никогда и жизни не злилась: кажется, брызни на меня — зашипит. Чуть в шею не вытолкала каргу старую! Но ее не так-то просто взять было. Она заорала, поминая мою родию до седьмого колена и грозя припомнить все грехи мои, особенно то, что я отказалась Баллы посодействовать, а он, бедняжка, на фронте сейчас мается.
— Почему Пошчи-увечный не сам в контору ходит, а хромого мальчика посылает? — наскакивала она на меня. — Почему, когда в лавку американские ботинки пришли, вы их между собой поделили? Мы что, из другого государства люди? Ишь как покраснела! У кого совесть чиста, тот не краснеет!..
Еле-еле выпроводила скандалистку.
— Не могли пораньше прийти! — набросилась я на Пошчи-почтальона. — Патьма-эдже чуть живьем меня не сожрала.
— Эта сожрет, — сочувственно подтвердил он. — Это такая, шалтай-болтай, что на зубы ей лучше не попадаться, она самого верблюда залягать может. Ну да не грусти, я тебе утешение принес.
Это было письмо от Тархана. У меня руки тряслись, пока я конверт вскрывала. Строчки письма были четкие, ровные, буквочка к буквочке — так в окопе не напишешь. И запах от бумаги исходил незнакомый и неприятный, чужой запах, тревожный.
— Ты не сопи, как простуженная овца, ты вслух читай, — приказал Пошчи-почтальон.
Я после родов была как своя в его доме, Кейик-эдже буквально заменила мне мать, и потому он имел право знать, что пишет Тархан. А Тархан писал, что находится на излечении в госпитале. Ранило его под Сталинградом в ногу. Рана не опасная, но затяжная, сустав задет. Далее следовали приветы. Имя Айджемал опять упомянуто не было. И снова сочувствие к бесцельно скомканной жизни шевельнулось во мне. Как будто добра ей хотели, а в действительности столкнула ее с дороги на обочину прихоть человеческая, измяла, протащила по земле, как старый санач[63],— ни себе радости, ни другим забавы.
— К старикам сама пойдешь? — спросил Пошчи. — Или мне поручишь передать? Они, как ни говори, родители, тоже все глаза проглядели. И Кепбан вон молчит. Отнесу, что ли?
— Сама пойду, — решила я, — а то опять разговоры начнутся.
Новый год был годом больших перемен. Главные из них — успехи наших войск, освободивших Харьков, Ростов, Северный Кавказ, разгромивших окруженную у Сталинграда немецкую группировку.
Как от выглянувшего из-за туч солнца светлеет темная земля, так озарились надеждой лица людей. Мы устроили настоящий той для наших маленьких ленинградцев, когда узнали о прорыве ленинградской блокады, и все ходили под впечатлением праздничного настроения. Даже старики бороды поглаживали, будто курбан-байрам[64]. А Тойли целую демонстрацию школьников затеял — у него пополнился штат учителей, было кому с плакатами и транспарантами возиться. Кстати, одна из новых учительниц — дочка Газак-аги, Шекер, — оказалась неплохим художником, очень ловко и быстро изображала ободранного и босоногого Гитлера с усиками.
Были и другие события, не столь радостные. Вспоминать о них тяжело даже спустя много лет, хотя вспомнить придется, ибо они — как слово в песне, которое, как известно, не выкинешь. Но рассказывать лучше по порядку.
Меня избрали делегатом на слет молодых женщин и девушек Туркменистана. Слет проходил в Ашхабаде. Светланка очень не хотела оставаться дома одна, куксилась, ходила за мной как ниткой привязанная и все канючила: "Возьми с собой!.. Ну что тебе стоит, мама! Возьми! Иль хоть Еламанчика оставь!.." Но его-то я не могла оставить, так как еще не отняла от груди.
Кто останется равнодушным, возвращаясь в места, где прошли его детство и юность? Разве без сердечного трепета ступишь с самолетного трапа на землю, что была и колыбелью твоей, и любовью твоей, и приютила тех, кто дал тебе жизнь?
Воспользовавшись первой же свободной минутой, я наняла фаэтон и поехала к тете Доре. Дома у них сидел один Илюшка. Обложенный тетрадями и книгами, он мужественно страдал, осиливая школьную премудрость. Я поздоровалась и спросила, где тетя Дора.
— Мама на работе, на швейной фабрике, — ответил он, глядя на меня без особого интереса, но доброжелательно, как на человека, который хоть временно избавил его от мук. Он фактически был племянником тети Доры. Но когда его родители разошлись и разъехались в разные стороны, бросив сына на произвол судьбы, он жил у тетки и называл ее "мамой".