— Товарищ Атабеков! Благодарю за проявленную находчивость и героизм!
Керим залился румянцем, однако сумел ответить как положено:
— Служу Советскому Союзу!
— Спасибо, — еще раз козырнул комиссар, — выполняйте свои обязанности.
Овез-ага был давним и незаменимым почтальоном Торанглы. Он не так чтобы слишком стар, помоложе, пожалуй, Атабек-аги, но для солидности отпустил бороду. Была она у него скорее видимость, нежели борода. Если негустая, ко снежно-белая борода Атабек-аги закрывала всю грудь старика, то клочок волос на подбородке Овез-аги можно было продеть сквозь кольцо, которое налазит на мизинец. Однако он считал, что и такая борода — украшение мужчины.
Вёдро ли, непогодь ли — для него все равно: взгромоздится рано утром на своего серенького и старенького ишачка и отправляется через паром в райцентр. А вечером возвращается оттуда с газетами и письмами.
Когда заставал в пути час намаза[15], он не пренебрегал ритуалом: аккуратно привязывал к кустику ишака, вместо намазлыка[16] расстилал на песке свой халат, поворачивался лицом в сторону Мекки и благодарил аллаха за все прошлое, сущее и будущее. Он не докучал аллаху мелочными просьбами, и если и просил что-то, то, как правило, не для себя. Ишачок был смирный, под стать хозяину, ждал терпеливо, если не одолевали мухи да слепни, их он очень ловко придавливал, шлепая согнутой ногой по брюху либо ловя зубами, по собачьему способу.
На почте в райцентре Овез-ага со своими собратьями по профессии узнавал новости, основными из которых были кто женился, кто прожил отпущенное ему аллахом. Правда, последнее время интересы людей стали меняться: интересовали сведения и о самом большом в мире самолете «Максим Горький», который столкнулся в воздухе с другим самолетом, и о стахановском движении в Донбассе, и о событиях в Испании, где кровавый генерал Франко с помощью марокканцев душил свободу, а дети кричали: «Но пассаран!»
Новости Овез-ага аккуратно доносил до своих земляков, иной раз перевирая их, но всегда старательно и так, чтобы слушающему приятно было. Во всяком случае, он всегда с нетерпением спешил к слушателям, даже когда вез невеселую весть о том, что кто-то из знакомых оставил здешний мир. Все это не выходило за рамки обычного и долгих горестей не сулило.
Но вот началась война и все перекроила по-своему. Теперь старый почтальон не всегда спешил с вестями к адресатам, особенно если приходилось получать на почте не солдатские треугольнички, а казенные письма в настоящих конвертах. От этих конвертов хорошего ждать почти никогда не приходилось, и Овез-ага порой в разговоре с коллегами невесело подшучивал: «Хорошо, что минули старые времена, когда за худую весть голову отрубали, а то нынче нам с вами по полдюжине запасных голов не хватило бы».
В Торанглы первой его обычно встречала Огульбиби-тувелей, и Овез-ага без сопротивления выкладывал ей все, что успевал за день узнать. Но однажды осадил ее за излишнее любопытство: «Чего ты петушишься, Огульбиби? Иди и занимайся своими делами. Муж у тебя дома, ни сына, ни брата на фронт не проводила. Зачем в чужие раны пальцы суешь? Твоя болтовня людям хуже горькой соли на ссадине!»
Огульбиби обиделась и перестала бегать навстречу почтальону. Однако неуемный зуд любопытства не оставил ее, и она постоянно торчала вечерами возле калитки в дувале, наблюдая, к кому свернет Овез-ага. И если не допытывалась тем пли иным способом, какие вести привез почтальон, всю ночь вертелась на постели, будто на колючке спать легла.
Вот и сейчас видит она, что к дому Атабек-аги направил своего ишачка Овез-ага. «От Керима вести… давненько не было», — сообразила она, и сердце ее затрепыхалось пойманным воробьем: до того захотелось узнать, о чем же пишет Керим.
Как и всегда, старик ехал с опущенной головой, и потому тревожным ожиданием были пронизаны напряженные фигуры Атабек-аги и Акгуль. Но старый почтальон улыбнулся, показал треугольник письма — и они повеселели, вести не должны быть плохими, если Овез-ага улыбается.
— Все ли у тебя в порядке, ровесник? — вежливо осведомился Атабек-ага, хотя по обычаю спрашивать первым должен младший по возрасту, но при чем тут такая мелочь, если вести от Керима добрые. — Здоров ли ты?
Почтальон ответил, что все в порядке. На приглашение войти в дом, выпить глоток чая ответил, что время вечернее, а побывать надо во многих домах, ибо для многих есть сегодня добрые «треугольные» весточки. Атабек-ага понимающе покивал: конечно, нельзя заставлять людей ждать, даже если новость и добрая.
Проводив Овез-агу, они вошли в дом, и Атабек-ага сразу же приступил к Акгуль:
— Читай быстрее, доченька, читай, что Керим-джан пишет! Не балует он нас своими письмами, много дней Овез дом наш стороной объезжал. Читай, доченька!
Они прочитали письмо много раз подряд. А потом к ним стали собираться соседи, и каждый поздравлял старика и молодую женщину с большой радостью: Керим награжден медалью «За отвагу».
— Свет очам твоим, Атабек-ага!
— Смотри, какой молодец Керим!
— За от-вагу! Это тебе не что-нибудь, отважный, значит, воин наш Керим.
— Да ты, дочка, не мни письмо-то, ты толком объясни, какой подвиг совершил Керим? За что его начальство такой большой наградой отметило?
— Своими словами расскажи, как там дело было.
— С подробностями растолкуй!
Акгуль растерянно поворачивалась по сторонам.
— Что объяснить? Я там не была, он вот что пишет: «Когда на аэродром напали „мессершмитты“, я проявил находчивость и героизм, так сказал комиссар, за это и наградили». Вот и все, подробностей не сообщает.
— Ах, сукин сын! — от души, но беззлобно ругнулся Атабек-ага. — Неужто не понимает, что у нас тут каждое слово его на вес золота! Что ему стоило побольше написать! А теперь ломай голову, догадывайся о его героизме. Ну что ты станешь делать с таким человеком!
— В тебя уродился, не жалуйся, — кольнула Огульбиби, — из тебя тоже слова клещами не вытащишь. И больше ничего он не пишет? — повернулась она к Акгуль.
— Пишет, что учится на стрелка-радиста, много раз прыгал с парашютом и скоро ему разрешат вылетать на боевые задания. Спрашивает, поправился ли Ораз, и передает привет всем. Большой привет.
При этих словах Атабек-ага приосанился, огладил бороду и обвел присутствующих горделивым взглядом — смотрите, мол, какой у меня почтительный внук, никого не обошел вниманием, никого не обидел. И слушатели покивали утвердительно, одобряя законную горделивость старика.
— Вот! — поднял палец старик. — И там радио свою изучал. Дома все время по крыше лазил, машипу-бахпш… как ее… питипон свой ковырял все время…
— Патефон, — поправила Акгуль, улыбаясь.
— Я и говорю — питипон, — подтвердил Атабек-ага. — А что такое пирчут и зачем с ним прыгать надо? Куда прыгать?
— С самолета прыгать.
Огульбиби-тувелей округлила глаза:
— А ну как разобьется с такой высоты! Это же повыше любой нашей мазанки!
Акгуль засмеялась.
— Верно, тетушка Огульбиби, повыше. Но с парашютом не страшно, мне бы дали — тоже прыгнула.
— Ты?! — Огульбиби снисходительно, с чувством превосходства оглядела молодую женщину, однако спорить не стала и только спросила: — А он какой, пирчут этот?
Акгуль замялась, потом сказала:
— Вроде большого полога от комаров. К нему веревки привязаны. Он за спиной у человека сложен и привязан. А когда человек прыгает сверху, то эта штука растопыривается и падает как сухой лист с дерева.
Ей дружно внимали и дружно ахали.