— Подруги? Какие уж нынче подруги!
— Ого!
— Да, да! Всяко, знаете, бывает. Об этом вы, фрейлейн, даже не можете судить. Вот у вас есть друг, человек надежный, старается для вас. А ведь девушкам только бы развлекаться, души у них нет.
— Не везет вам, как видно.
— Вот, фрейлейн, так вот это и пошло… ну помните, про обмен женщинами… Но ведь вы об этом ничего и слышать не хотите.
— Нет, расскажите. Как же это у вас было?
— Это я могу вам в точности сказать, и теперь вы меня поймете. Ну, поставьте себя на мое место. Разве вы стали бы жить несколько месяцев или хотя бы неделю-другую с женщиной, которая и доброго слова не стоит? С женщиной, которая путается с кем попало, или ничего делать не умеет, и во все суется, а то еще и пьет горькую?
— Да, это противно.
Вот видите, Мицци, так и со мной было. Это со всяким может случиться. Все это шушера, дрянь, подонки. Будто прямо с помойки. На таких разве женятся? Ни боже мой! Ну и вот, потерпишь ее с месяц, а потом видишь, что дальше так не годится. Выставишь такую "подругу", а сам опять ни с чем! Хорошего мало. А зато здесь с вами — хорошо!
— Ну не только же поэтому! Ведь иногда и на новенькое потянет!
Рассмеялся Рейнхольд.
— Что вы хотите этим сказать, Мицци?
— Да все то же — одна надоест, к другой потянет, да?
— Почему бы нет? Мы ведь тоже люди.
Идут под ручку, смеются. Сегодня — суббота, 1 сентября. А деревья все шепчут свою песню, словно молитву, без конца, без начала…
Всему свое время, и всякому начинанию на земле свой час, и всякому свой год, чтоб родиться и умереть, посадить и истребить то, что посажено, всему свое время, чтоб погубить и исцелить, разрушить и построить, потерять и найти, свое время, чтоб сохранить и бросить, свое время, чтоб разорвать и зашить, говорить и молчать. Всему свое время. Вот я и понял, что нет на свете ничего лучше радости. Возрадуемся, возликуем. Нет под луною ничего лучше веселья и смеха.
Рейнхольд идет слева, ведет Мицци под руку. Какая у него сильная рука.
— Знаете, Мицци, я все не решался пригласить вас после того случая — помните?
Потом они шли молча. За полчаса и нескольких слов не сказали. Опасно так долго молчать. И все время Мицци чувствует слева его руку.
Где бы мне присесть с ней? Хороша пташка, первый сорт, пожалуй я приберегу эту девчонку на потом, такую надо с чувством… или затащу ее, пожалуй, в гостиницу… в эту ночь, в эту ночь, когда месяц не спит…
— У вас рука в рубцах и татуировке, и грудь, верно, тоже?
— Конечно. Хотите посмотреть?
— Для чего вам татуировка?
— Смотря по тому, в каком месте, фрейлейн. — хихикает, повисла на его руке.
Уж могу себе представить, у меня был один, еще до Франца, и так он себя разукрасил, что стыдно сказать.
— Оно хоть и больно, но зато красиво. Так хотите взглянуть, фрейлейн?
Он отпустил ее руку и быстро расстегнул рубашку на груди.
— Вот, гляди — у меня здесь наковальня в лавровом венке.
— Ну, хорошо, застегнитесь, Рейнхольд.
— Да ты погляди, не бойся.
Рейнхольд уж весь как в огне. Слепое, яростное желание охватило его, прижал он ее голову к своей обнаженной груди.
— Целуй, слышишь, целуй!
Но она не целует. Он еще крепче прижимает ее голову к своей груди.
— Пустите меня! — Он отпустил ее.
— Чего ломаешься?
— Я ухожу.
Вот стерва, погоди, я тебя еще возьму за горло, ах ты паскуда! Так со мной разговаривать! Рейнхольд застегнул рубашку. Погоди, я до тебя еще доберусь, ишь фасон давит! Только не спешить!
— Я же тебе ничего не сделал, видишь, застегнулся уже. Ты что, мужчин не видела?
Чего я связалась с этим типом, вон всю прическу мне растрепал, это же хулиган! Уйду, будет с меня! Всему свое время. Всему свой час!
— Ну, не сердитесь, фрейлейн! С каждым случается. Бывают, знаете, в жизни моменты…
— И все-таки нечего вам меня за голову хватать.
— Не злись, Мицци!
Погоди, я тебя и не так еще схвачу! И опять его словно огнем обожгло. Только бы прикоснуться к ней!
— Мицци, давайте мириться.
— Ладно, но ведите себя прилично.
— Есть такое дело.
Они снова идут под руку. Он улыбается ей, а она смотрит себе под ноги, в траву — и тоже улыбается.
— Не так уж все страшно, Мицци, а? Полаял только, не укусил!
— Я все думаю, почему у вас на груди наковальня? Другие на груди женщину накалывают, или сердце, или что-нибудь в таком роде, а у вас наковальня…
— Ну, а как вы думаете, что это означает, Мицци?
— Не знаю. Не могу понять.
— Это мой герб.
— Наковальня?
— Да, — усмехнулся Рейнхольд. — На нее всегда положить кого-нибудь можно.