— И я не могу!
В начале октября происходит в шайке тот крупный разговор, которого так опасался Пумс. Речь идет о деньгах. Пумс, как всегда, считает для шайки главным делом сбыть товар. Рейнхольд и другие, в том числе Франц, напротив, полагают, что гораздо труднее товар добыть. Они требуют, чтоб дележ выручки был поставлен в зависимость от добычи, а не от сбыта. Пумса обвиняют в том, что он все время берет себе львиную долю и вообще злоупотребляет своей монополией в сношениях с укрывателями и скупщиками. Вот и получается, что надежные скупщики не желают иметь дело ни с кем другим, кроме Пумса. Пумс идет на значительные уступки, соглашается на контроль в любой форме. Но ребята стоят на своем: тут надо что-то сделать. Они хотят работать на артельных началах. Пумс говорит: так и работаем! Но этому никто не верит.
Вскоре подвертывается дело со взломом на Штралауерштрассе. Хотя Пумс давно уже в "нестроевых", на этот раз он принимает личное участие в деле. Место действия — фабрика перевязочных материалов в одном из дворов на Штралауерштрассе. Наводчик разнюхал, что в кабинете директора, в сейфе, хранятся крупные суммы. Все дело задумано, как выпад против Пумса: деньги не товар, тут уж при дележе никак не смошенничаешь! Вот Пумс и увязался с ребятами. Они по двое взобрались по пожарной лестнице и преспокойно вывинтили замок входной двери в контору. Жестянщик принялся за работу. Тем временем остальные взломали конторские шкафы: там оказались лишь мелкие деньги и почтовые марки; в коридоре нашли еще две канистры с бензином — пригодится! Потом уселись и ждут, пока Карл-жестянщик закончит свою работу. И тут надо же было случиться, что он обжег себе руку автогеном. Попробовал дальше работать — не может. Рейнхольд попытался было его заменить, да не получается — навыка нет. Тогда за горелку взялся сам Пумс, и тоже ничего не выводит. Как бы не влипнуть! Надо смываться, пока сторож не явился!
С досады взяли они канистры с бензином, облили всю мебель, в том числе и проклятый сейф. Торжествуешь, Пумс? Ну погоди! Бросили спичку в бензин, чуть-чуть раньше, чем нужно, — и слегка подпалили Пумса. Долго ли умеючи? Чего он тут под ногами путается, только мешает! Прожгли Пумсу пальто, а сами вон из комнаты, бегут сломя голову по лестнице: "Сторож, мол, идет!" Пумс еле-еле успел плюхнуться в машину. Недурно проучили молодчика, а? Так-то так! Но где же денег раздобыть?!
Пумс посмеивается в кулак. Выходит, товар все же надежней, чем деньги. Дело свое надо знать, ничего не попишешь! Пумса честят на чем свет стоит — уж он и кровосос, и буржуй, и мошенник! Но как бы не перегнуть палку, а то он, пожалуй, использует свои связи и сколотит новую шайку. А на очередном собрании, в клубе, заявит: я, мол, делаю все, что в моих силах, и могу, если угодно, представить оправдательные документы; под него, стало быть, не подкопаешься, а если отказаться с ним работать, то в клубе скажут: мы тут ни при чем, раз вы сами не хотите, человек делает все, что может, а если ему и достается чуть больше других, то нечего вам из-за этого в бутылку лезть, у вас как-никак есть девчонки, которые тоже подрабатывают, а у него — старуха и больше ни шиша.
Так что придется и дальше с ним, треклятым, маяться, с эксплуататором этим.
Вся ярость обрушивается на жестянщика, который так оскандалился на Штралауерштрассе и подложил им всем свинью. Такого портача, говорят, нам и даром не нужно! А тому обидно — он здорово обжег руку, ходит на перевязки — всегда хорошо работал, старался, а вместо благодарности — одна ругань.
Озлился Карл: "Помыкают мной как хотят! Была мастерская — из-за них закрыть пришлось. Подвели под монастырь. Эх, жизнь собачья! Стоит мне выпить, как жена в крик. А сама-то? Кто под Новый год на всю ночь закатился? Вернулся я домой, а ее и в помине нет. Сволочь! Явилась только в семь утра, стало быть спала с другим, изменила мне. Вот и нет у меня ни мастерской, ни жены! А Мицци бедняжка? Вспомнить страшно! Этакий сукин сын, этот Рейнхольд! Она со мной гуляла, а на него и смотреть не хотела. Со мной на вечер поехала, как целовалась в аллее! А он отбил ее у меня — такая уж моя судьба. И такой ведь мерзавец, убил ее, душегуб, за то, что она не хотела с ним крутить, а теперь разыгрывает важного барина; угораздило же меня повредить себе руку, а я еще помогал ему труп зарывать… Это ж бандит, мокрушник. Я чуть не влип из-за него, подлеца! Ну и дурак же я!"
А Карл-жестянщик все ищет человека, с которым мог бы поговорить по душам. Забрел он как-то в пивную на Алексе, что против Тица, познакомился там с двумя питомцами сиротского приюта и еще с каким-то субъектом, кто его знает, что за человек, — говорит, что промышляет понемногу чем придется, а по специальности он — тележник. Сидят вчетвером за столиком, едят сардельки. Тележник недурно рисует, достал записную книжку и набрасывает карандашом похабные картинки, голых баб и мужчин, и все в таком роде. Приютские в восторге. Да и Карл-жестянщик заглядывает через стол в книжку и думает: здорово рисует парень, черт его подери. Все трое так и покатываются со смеху, приютские особенно веселы: они, оказывается, только что были в пивной на Рюккерштрассе, а туда нагрянула облава, и им с трудом удалось удрать по черному ходу. Встал тут жестянщик и пошел к стойке.