— Кастет конфискован и приобщается к делу, судебные издержки возлагаются на осужденного, объявляется перерыв на десять минут, жарко, здесь топят слишком сильно, надо открыть окно, подсудимый, что вы имеете еще заявить?
Рейнхольд, конечно, ничего не имеет заявить — право просить о пересмотре приговора за ним сохраняется, и он очень доволен таким оборотом дела, бояться ему больше нечего. А два дня спустя все уже кончено, все, все позади, мы вне опасности! Паршивое, конечно, было дело с Мицци и этим ослом Биберкопфом, но пока все идет к лучшему. Вот и слава богу, аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!
Вот ведь как получилось; и в тот момент, когда забрали Франца и повезли его в сыскное, настоящий убийца, Рейнхольд, уже сидел в Бранденбургской тюрьме, никто о нем и не вспоминал, позабыт он, позаброшен; так бы его и не разыскали, даже если бы весь мир перевернули вверх дном. Что до него, то никакие угрызения совести его не мучили, и была бы его воля, сидел бы он там и поныне, а то и сбежал бы где-нибудь в пути, при пересылке в другую тюрьму.
Но так уж устроено все на белом свете, что оправдываются самые идиотские пословицы: сидит человек и думает, ну, теперь все в порядке, ан нет — что-нибудь да случится! Как это говорят — человек предполагает, а бог располагает, или — сколько вору ни воровать, а кнута не миновать.
Вот я вам сейчас и расскажу, каким образом Рейнхольда все же обнаружили и как ему в конце концов пришлось пройти свой скорбный путь. Ну, а если это вас не интересует, можете пропустить две-три страницы. Все, что рассказано в книге "Берлин — Александерплац" о судьбе Франца Биберкопфа, происходило на самом деле, и книгу эту надо перечесть два-три раза и хорошенько запомнить описанные в ней события, тогда правда их станет для вас наглядной и осязаемой. Но Рейнхольд уже сыграл свою роль. И только потому, что он олицетворяет беспощадную силу, которую ничто в мире не может изменить, я намерен показать его вам в последней жестокой схватке. Он остается твердокаменным и непреклонным до конца. Стоит, как скала, там, где Франц Биберкопф былинкой стелется по земле или, говоря точнее, изменяет свою природу словно элемент, подвергнутый действию определенных лучей.
Легко сказать: все мы — люди, все — человеки. Если есть бог, то он различает нас не только по нашим хорошим или дурным качествам, — у каждого из нас своя натура, своя жизнь, и все мы не похожи друг на друга ни по характеру, ни по происхождению, ни по нашим стремлениям… Так-то! Ну, а теперь послушайте о том, как кончил Рейнхольд.
Надо же было случиться, что Рейнхольду пришлось работать в Бранденбургской тюрьме в циновочной мастерской вместе с одним поляком, но только настоящим: тот и в самом деле был известным карманником да вдобавок лично знаком с Морошкевичем. Услышал он фамилию Морошкевич и сразу захотел с ним повидаться. Друзьями ведь были. А потом увидел Рейнхольда и думает: уж больно он изменился. Что-то здесь не то! Ну, поначалу он сделал вид, будто вовсе и не был знаком с Морошкевичем, а потом как-то раз в уборной, где они курили тайком, подкатился к Рейнхольду, угостил его сигаретой и заговорил с ним. Оказалось, что тот еле-еле маракует по-польски. Вот тебе и Морошкевич; Рейнхольду эти польские разговоры пришлись не по вкусу, и он постарался убраться из циновочной мастерской — удачно разыграл несколько припадков, и мастер, ввиду его болезни, поручил ему обходить камеры и собирать работу. Теперь Рейнхольду реже приходилось сталкиваться с другими "циновочниками". Но поляк тот, Длуга по фамилии, от него все равно не отстал. Обходит Рейнхольд как-то с мастером камеры. Идет — покрикивает: "Сдавай готовую работу!" Остановились они у камеры Длуги, и пока мастер пересчитывал циновки, тот успел шепнуть Рейнхольду, что, дескать, знает одного Морошкевича, тоже карманника, из Варшавы, не родственник ли он ему будет? Рейнхольд с перепугу сунул Длуге пачку табаку и пошел дальше, крича вовсе горло:
— Сдавай готовую работу!
Поляк обрадовался, табачок искурил; понял, что дело нечистое, и начал шантажировать Рейнхольда, вымогать подачки — у того всегда почему-то водились деньги.
Дело могло бы сразу принять весьма скверный оборот, но поначалу Рейнхольду повезло. Ему удалось отразить удар. Он распространил слух, будто Длуга, его земляк, хочет "слягавить", так как знает про кой-какие старые его дела. И вот, в один прекрасный день, произошло жестокое побоище, Рейнхольд, разумеется, принял деятельное участие в избиении поляка. За это его посадили на семь суток в карцер, постель и горячая пища — только на третий день. Зато когда он вышел из карцера, кругом тишь, гладь да божья благодать.