Светит солнце, полдень, в бараке разносят обед, внизу у дверей санитар-раздатчик и двое ходячих больных из барака повернули тележку с котлами и покатили ее обратно на кухню.
А к Францу после обеда является Мицци. Лицо у нее такое спокойное, кроткое. Она в своем обычном платье и в знакомой шапочке, плотно облегающей голову и прикрывающей уши и лоб. Ее ясный взор устремлен на Франца. Кротко, с любовью глядит она на него. Такой он и помнит ее при встречах на улице, в ресторане. Он просит ее подойти ближе, и она подходит. Он тянется к ее руке. Она протягивает ему обе руки. Они в кожаных перчатках.
— Сними же перчатки.
Сняла Мицци перчатки, снова протянула ему руки.
— Ну, подойди сюда, Мицци, что ты, как чужая! Поцелуй меня!
Она спокойно подошла к нему вплотную, с нежностью поглядела ему в глаза и поцеловала.
— Останься со мной, — говорит Франц, — ты мне так нужна, помоги мне!
— Не могу, Францекен. Я же мертвая, ты ведь знаешь.
— Ах, все равно останься.
— Я бы и рада, но не могу.
Она снова целует его.
— Ты же знаешь, Франц, что было в Фрейенвальде? И ты не сердишься на меня, а?
И исчезла. Забился Франц на своей койке. Смотрит широко раскрытыми глазами и не видит больше Мицци. Что я наделал! Почему я потерял ее? Не связывался бы с Рейнхольдом, не показывал бы ему Мицци. Ах, что я наделал, что я наделал! А теперь…
Страшная гримаса исказила лицо Франца, и он через силу, еле слышно пробормотал:
— Позовите ее! Пусть еще побудет со мной.
Санитар уловил только слово "еще" и влил ему еще вина в раскрытый пересохший рот. Пришлось Францу пить, ничего другого не оставалось.
Тесто стоит в раскаленной печи, всходит на дрожжах, пузырится — и вот уже готов пышный румяный каравай.
…И снова слышен голос Смерти, голос Смерти, голос Смерти:
— Вся твоя сила, все благие помыслы — все это ни к чему… Да, о да, о да! Хотел ты порядочным быть, а что вышло? Смотри теперь, познавай и кайся.
И рухнуло все то, чем жил Франц. Все свое отдал он и не оставил себе ничего…
Здесь речь пойдет о страданиях, о горе, о том, как горе жжет и терзает душу. Ибо горе пришло к Францу, и он страдает. О страдании написано немало стихов. Кладбища ежедневно видят людское горе.
Но я расскажу лишь о том, как страдает Франц Биберкопф, о том, что с ним сделало горе. Франц не вынес его, пал ниц перед ним, стал его жертвой. Он сам бросился в пылающий огонь жертвенника, чтобы страдание сожгло и испепелило его.
И я воздаю должное страданию, преобразившему нашего Франца Биберкопфа. Я пишу о горе разрушающем, о горе, которое сгибает, рубит под корень, сокрушает, повергает в прах…
Всему свое время. Придет время — погубишь и исцелишь, разрушишь и создашь, заплачешь и возликуешь, найдешь и утратишь, разорвешь и сошьешь.
Франц в агонии. Он ждет Смерть, желанную, милосердную. Вот-вот придет она и положит конец его мукам. Под вечер Франц, дрожа, приподнимается и снова садится на койке, чтобы достойно встретить ее.
И снова явились к нему те, кто повергли его днем во прах, и сказал им Франц: "Я готов ко всему. Я ухожу с вами, возьмите меня с собой".
Вот с глубоким трепетом смотрит он на жалкого Людерса. За ним, волоча ноги, идет злодей Рейнхольд. С глубоким трепетом слышит он слова Иды. А вот и Мицци — он глядит ей в лицо. Свершилось. Все кончено. И горько зарыдал Франц.
"Я, я один во всем виноват, разве я человек, скотина я, чудовище!"
И умер в этот вечерний час Франц Биберкопф, бывший перевозчик мебели, взломщик, сутенер и убийца. На койке лежит теперь другой человек. У этого другого те же документы, что и у Франца, он и с виду похож на Франца, как две капли воды, но в новой жизни он носит другое имя.
Таков был путь Франца Биберкопфа к гибели, путь, который я и хотел описать. Он начался у ворот тюрьмы в Тегеле и завершился в психиатрической лечебнице в Бухе зимой 1928–1929 годов.
Остается только добавить несколько слов о первых часах и днях жизни нового человека, с документами на имя Франца Биберкопфа.
На пустыре, у красных стен психиатрической больницы и дальше на полях лежит грязный снег. Не умолкая гремит барабанная дробь. Проиграла дело блудница Вавилон, Смерть-победительница гонит ее прочь под барабанный бой.
Блудница огрызается, брызжет слюной, кричит:
— Какой в нем прок, на что он тебе сдался, этот убогий Франц Биберкопф? Гроша медного он не стоит! Плевать мне на него.
А Смерть выбивает на барабане дробь: