Вот опять шаги удаляются, затихли — это она на кухню ушла. Черт знает что такое!
Ничего не поделаешь… Спустился с лестницы. Но тут же снова поднялся. Надо еще раз позвонить, может быть не узнала, приняла меня за кого-нибудь другого, за нищего, много их шляется. Стоит перед дверью, а звонить — не звонит. Прошла охота. Постоял, подождал. Та-ак, значит, не открывает — и с чего бы это? Здесь, стало быть, торговать больше не будем. А букет? Как-никак целую марку отдал. Хоть выбрасывай! И вдруг позвонил еще раз, словно по команде; подождал немного, успокоился, так и есть, даже к двери не подходит, знает, что это он. Только и осталось, что записку передать через соседей, надо же товар обратно получить.
Франц позвонил в соседнюю квартиру — не открывают, видно дома никого нет. Ладно, и так напишем. Франц подошел к окну на лестничной клетке, оторвал чистый угол газеты, достал огрызок карандаша: «Не хотите открывать, так верните мой товар. Сдайте его Клауссену в пивной, что на углу Эльзассерштрассе».
Сволочь ты, сволочь, знала бы ты, что я за человек и как я разделался с одной такой вот вроде тебя, небось не ломалась бы. Ну, ладно, там видно будет. Взять бы топор да высадить дверь!
Записку он осторожно просунул под входную дверь.
Весь день Франц ходил туча тучей. На следующее утро пришел в пивную — там у него встреча с Людерсом была назначена. Хозяин протянул ему письмо. Это от нее.
— Больше ничего не было?
— Нет. А что? Пакета с товаром не приносили?
— Нет. Вот только письмо какой-то мальчонка принес вчера вечером.
— Вот как? Что ж, поглядим — может, самому еще сходить доведется!
Минуты две спустя Франц подошел к окну рядом со стойкой, тяжело опустился на табурет: левая рука с письмом повисла как плеть, губы плотно сжаты, взгляд бессмысленно устремлен куда-то вдаль, поверх столов. Людерс, заморыш, как раз в этот миг появился на пороге, увидел, как Франц сидит, смекнул, что это неспроста, и юркнул обратно за дверь.
Подошел к столу хозяин.
— Куда это Людерс убежал? И товар свой оставил…
А Франц сидит и сидит, словно к стулу прирос.
Что же это такое творится на свете? Ноги словно отнялись. Нет, быть этого не может. Не бывает такого! Что ты скажешь, не могу подняться, и все тут. А Людерс пусть себе бежит, есть у него ноги — он и бежит. Нет, каков мерзавец! Днем с огнем такого не сыщешь.
— Послушайте, Биберкопф, не хотите ли коньяку? Умер у вас кто-нибудь, что ли?
— Нет.
Что это он говорит? Ни слова не разберу. Словно ватой уши заложило. А хозяин не отстает.
— Чего это Людерс убежал сломя голову? Будто кто гонится за ним?
— Людерс? Верно, дела у него. Да, пожалуй, коньяку.
Франц залпом опрокинул рюмку. Мысли так и разбегаются. Что за чертовщина! Что же это она пишет такое!
— У вас конверт упал. Может, газету возьмете?
— Нет, спасибо.
А сам все ломает голову: в чем же тут дело, почему она пишет такие вещи? Ведь Людерс рассудительный человек, отец семейства. Франц старается понять, как все это произошло, и не может; голова у него тяжелеет и падает на грудь, как во сне. «Устал, верно», — думает хозяин. Но Францу чудится, что он летит вниз, в какую-то серую пропасть, — ноги подогнулись, он соскользнул по краю, успел только повернуться влево и камнем полетел на самое дно…
Навалился Франц грудью на стол, обхватил руками голову, смотрит из-под руки на стол, дышит на полированное дерево.
— А что, толстуха моя, Лина, уже здесь?
— Нет, она ведь к двенадцати приходит.
Верно, верно, сейчас еще только девять, я еще и не выходил отсюда, и Людерс сбежал.
Что ж теперь делать? И вдруг его осенило — он до боли закусил губу: вот оно — наказание! Лучше уж не выпускали бы из Тегеля; другие по-прежнему копают картошку на тюремном огороде рядом со свалкой, а я на трамваях разъезжаю. Будь оно все проклято! Ведь там было вовсе не плохо… Встал Франц; надо на воздух выйти. Надо стряхнуть с себя все это. Только бы не вернулся страх этот лютый, и все пройдет, Я твердо стою на ногах, голыми руками меня не возьмешь, врешь — не возьмешь!