Слушатель, сидевший на полу у дивана, расхохотался, вернее — заржал.
— Вам бы клоуном в цирке быть! — Рыжий подхихикнул.
— Что я говорил? А? Только тс! Тише, внуки у старика ведь больны. А что, не сесть ли нам все-таки на диван? Как вы думаете?
Франц рассмеялся, забрался на диван и сел в уголок; рыжий занял другой угол, бормоча себе под нос:
— Так-то будет помягче, и пальто не помнется. — Человек в макинтоше в упор глядел из своего угла на рыжего.
— Такого чудака, как вы, я давно уж не встречал, — сказал он.
— Вы, может быть, просто не обращали внимания, — равнодушно отозвался рыжий, — такие еще не вывелись. А вот вы запачкали себе пальто, тут ведь никто не вытирает ноги.
У человека из тюрьмы, — ему было лет тридцать с небольшим, — повеселели глаза, да и лицо как будто посвежело.
— Скажите лучше, — спросил он рыжего, — чем вы торгуете? Вы небось с луны свалились.
— Пусть будет так. Что ж, потолкуем и о луне.
В дверях уже минут пять стоял какой-то мужчина с каштановой курчавой бородой. Теперь он подошел к столу и сел на стул. Это был молодой еще человек, в такой же черной велюровой шляпе, как у рыжего. Он описал рукою круг в воздухе, и его пронзительный голос словно наполнил комнату.
— Это кто еще такой? Что у тебя с ним за дела?
— А тебе что тут нужно, Элизер? Я его не знаю, он не назвал своего имени.
— И ты рассказывал ему свои басни?
— А хоть бы и так? Тебе-то что до этого?
— Значит, он-таки рассказывал вам небылицы? — обратился шатен к человеку из тюрьмы.
— Да он не говорит, — ответил за него рыжий. — Он только бродит по улицам и поет по дворам.
— Бродит и пусть себе бродит! Что ты его держишь?
— Не твое это дело!
— Да я же слышал в дверях, все слышал! Ты ему рассказывал про Цанновича. Что тебе еще делать, как не рассказывать?
Тут Франц, все время не сводивший глаз с шатена, проворчал:
— А вас откуда принесло? Кто вы, собственно, такой? Чего лезете не в свое дело?
— Рассказывал он вам про Цанновича или нет? Конечно рассказывал. Мой шурин Нахум слоняется повсюду и рассказывает всякие сказки. Всем советы дает, — вот только своих дел никак не устроит.
— Тебя-то я о помощи не просил пока? Не видишь, негодник ты, что человеку плохо?
— А хоть бы и плохо, что ты — посланец божий, что ли? Полюбуйтесь-ка на него, бог только тебя и дожидался! Одному ему ни за что бы не справиться.
— Нехороший ты человек.
— Держитесь от него подальше, слышите? Наверно, он вам тут наплел, как повезло в жизни Цанновичу и невесть еще кому?
— Уберешься ли ты наконец?
— Нет, вы послушайте этого мошенника! Экий благодетель! И он еще разговаривает! Твоя здесь квартира?
Ну, что ты опять наболтал о Цанновиче и о том, чему у него можно поучиться. Эх, быть бы тебе раввином! Мы бы уж как-нибудь прокормили тебя.
— Не нужно мне ваших милостей!
— А нам не нужны дармоеды, что сидят на чужой шее! Рассказал ли он вам, чем кончил его Цаннович?
— Глупый ты и скверный человек!
— Рассказывал он вам, а?
Франц устало поморгал глазами, взглянул на рыжего, который, грозя кулаком, направился к двери, и буркнул ему вслед:
— Постойте, не уходите. Чего вам волноваться? Пускай себе мелет.
Тогда шатен горячо заговорил, обращаясь то к незнакомцу, то к рыжему, сильно жестикулируя, ерзая на стуле, прищелкивая языком, подергивая головой и поминутно меняя выражение лица:
— Он людям только голову дурит! Да! Пусть-ка он доскажет, чем кончилось дело с Цанновичем Стефаном. Так нет, этого он не рассказывает. А почему? Почему, я вас спрашиваю?
— Потому что ты скверный человек, Элизер!
— Получше тебя. А вот почему (шатен с отвращением воздел руки и страшно выпучил глаза): Цанновича изгнали из Флоренции как вора. Почему? Потому что его там раскусили наконец.
Рыжий встал перед ним с угрожающим видом, но шатен только отмахнулся.
— Теперь мой черед, — продолжал он. — Он писал письма разным владетельным князьям, такой князь получает много писем, а по почерку не видать, что за человек писал. Ну, наш Стефан и раздулся от спеси, назвался принцем Албанским, поехал в Брюссель и полез в высокую политику. Не иначе злой ангел попутал его. Явился он там высшим властям, — нет, вы себе представьте только этого сопливца Цанновича Стефана, — и предлагает для войны, — я знаю с кем? — солдат, не то сто, не то двести тысяч, — это неважно. Ему пишут бумагу с правительственной печатью: покорнейше благодарим, в сомнительные сделки не вступаем. И опять злой ангел попутал нашего Стефана: «Возьми, говорит, эту бумагу и попробуй получить под нее деньги!» А была она прислана ему от министра с таким адресом: «Их высокоблагородию сиятельному принцу Албанскому». Дали ему под эту бумажку денег, но тут и пришел ему конец, жулику. А сколько лет ему тогда стукнуло? Тридцать, да, всего тридцать. Больше не довелось ему пожить на свете — бог его наказал за все его плутни. Вернуть деньги он не мог, на него подали в суд в Брюсселе, и тут все и выплыло. Вот каким был твой герой, Нахум. А про смерть его ты рассказал, нет? Собачья была у него смерть. В тюрьме он вскрыл себе вены. А когда он умер, как жил, так и умер, — ничего не скажешь, — пришел палач, живодер с тачкой для падали, для дохлых собак и кошек, взвалил на нее труп Стефана Цанновича, вывез его за город, на свалку, туда, где стоят виселицы, сбросил там его и засыпал мусором.