— Вот теперь вам уже стало лучше, — повторял он. — Выберете время — заходите. Буду рад.
— Спасибо, непременно зайду. Время-то найдется, вот только денег не найти. И поклонитесь от меня тому старому господину, что был здесь. Ну и силища у него в руках! Скажите, не был ли он раньше резником? Эх, что же это я? Ковер-то совсем сбился. Ну, да я сейчас поправлю. Вы не беспокойтесь, я сам все сделаю. Теперь стол… Вот так!
Он ползал на четвереньках за спиной рыжего, весело посмеиваясь.
— Вот тут на полу мы с вами сидели и калякали, — закончил он. — Лучше места не нашли. Вы уж меня извините.
Его проводили до дверей. Рыжий озабоченно спросил:
— А вы дойдете один? Шатен подтолкнул его в бок.
— Молчи! Пути не будет.
Недавний арестант выпрямился, тряхнул головой, разгреб перед собой руками воздух (на воздух, на волю — душу бы отвести — свежий воздух, чего еще надо!), потом сказал:
— Будьте спокойны. Теперь полный порядок — могу идти. Вы же рассказали о ногах и глазах. У меня они еще есть покамест. Счастливо оставаться, господа хорошие.
Оба глядели с лестницы ему вслед, пока он шел по тесному, загроможденному двору. Шляпу-котелок он надвинул на глаза и, перешагивая через лужу разлитого бензина, пробормотал:
— Эка мерзость! Коньяку бы пропустить рюмку… Кто подвернется, тому — в морду… Где бы здесь горло промочить?
Шел дождь. Слева, на Мюнцштрассе, сверкали рекламы. Кино — вот это что! На углу не пройти, люди толпились у забора, за которым начиналась глубокая выемка, — трамвайные рельсы словно повисли в воздухе; медленно, осторожно полз по ним вагон. Ишь ты, метро строят, новую линию, — значит работу найти в Берлине еще можно. А вон еще одно кино.
«Детям до семнадцати лет вход воспрещен». На огромном плакате — ярко-красный джентльмен стоит на ступеньках лестницы, а какая-то шикарная красотка обнимает его ноги; она лежит на лестнице, а он ноль внимания. Под плакатом надпись: «Без родителей. Судьба сироты в 6 частях». Что ж, зайдем посмотрим. Оркестрион заливался вовсю. Билет — шестьдесят пфеннигов».
У кассы толокся какой-то субъект:
— Фрейлейн, не будет ли скидки для старого ландштурмиста без желудка?
— Нет, скидка только для детей до пяти месяцев, если они с соской.
— Заметано. Нам в аккурат столько и выходит. Самые что ни на есть сосунки. Возраст — в рассрочку.
— Ну, ладно, пятьдесят с вас. Проходите.
За ним пробирается юнец, худенький, с шарфом на шее.
— Фрейлейн, а бесплатно нельзя?
— Чего? Скажи маме, пусть она тебя посадит на горшочек.
— Так как же — можно пройти?
— Куда?
— В кино.
— Здесь тебе не кино.
— А что же?
Кассирша, высунувшись в окошечко, стоящему у входной двери швейцару:
— Макс, поди-ка сюда. Вот тут один интересуется, кино здесь или не кино. Денег у него нет. Объясни-ка ему, что здесь такое.
— Вам желательно знать, что здесь такое, молодой человек? Вы это еще не заметили? Здесь касса по выдаче пособий нуждающимся, районное отделение. — И, оттирая юнца от кассы, швейцар показал ему кулак, приговаривая:
— Хочешь, могу сейчас выплатить!
Франц втиснулся в кино вместе с другими. Только что окончилась часть. Антракт. Длинный зал битком набит. Девяносто процентов мужчин в шапках — и не думают снимать их. На потолке — три завешенные красным лампочки. Впереди на возвышении — желтый рояль, на нем груды нот. Оркестрион надрывается. Потом стало темно, и началась картина.
Девчонке, которая до сих пор только пасла гусей, хотят дать образование, чего ради — непонятно. Видимо, самая середина фильма. Она сморкается в руку, при всех на лестнице чешет себе зад, — в зале смеются… Франца охватило странное чувство, когда вокруг него все засмеялись. Ну да, это свободные люди, хотят — смеются, никто им не запретит. И я среди них. Здорово!
Картина шла своим чередом. У элегантного барона была любовница, которая, ложась в гамак, задирала ноги кверху. Панталончики у нее — красота! Ай да ну! И чего они там возятся с грязной девчонкой-гусятницей? Подумаешь — тарелки вылизывает! Эка невидаль! Снова замелькала на экране та, другая, со стройными ногами. Барон бросил ее, и вот она вывалилась из гамака, полетела в траву и растянулась во всю длину. Франц пялил глаза на экран; быстро мелькали новые кадры, а у него перед глазами все еще женщина, вывалившаяся из гамака. Во рту пересохло. Тьфу, пропасть! А когда какой-то парень, возлюбленный гусятницы, обнял эту шикарную дамочку, Франца словно током ударило, мурашки забегали у него по спине, как будто он сам ее обнимал. Баба!