Мы немедленно схватились за словари, указали Павлу на его смысловую ошибку и объяснили коварное созвучие слов «Birne» и «Dime». Все дружно хохотали, сочувствуя неудаче своего коллеги, обескураженного этим открытием.
После данного случая Павел еще долго проходил мимо фруктового магазина по другой стороне улицы, избегая попадаться на глаза его хозяйке.
Летом 1950 года, к концу нашей годичной программы обучения, на курсы немецкого языка в городе Штраусберг поступил приказ об их закрытии. Выпускников разобрали по частям и учреждениям МГБ в ГДР. На месте оставили около 60 человек, в основном отличников учебы.
Недели две мы занимались хозяйственными вопросами по ликвидации воинской части: отгружали на отправку имущество, жгли документацию и архивы курсов.
Гадали, что нас ждет впереди. Наконец, пришел приказ о направлении нас из ГДР в город Ленинград, на родину, для дальнейшего продолжения учебы, но уже на курсы усовершенствования немецкого языка. Было неясно, что это за учеба, а на месте никто не мог нам этого объяснить.
В августе 1950 года мы прибыли в город Ленинград на курсы повышения квалификации иностранных языков кремлевской школы «Смерш», располагавшейся на Петроградской стороне Васильевского острова.
Произошла очередная кадровая фильтрация слушателей, несколько человек убыли к новым местам службы. Неожиданно нам был устроен экзамен по русскому языку. Родной язык — не иностранный, и мы относились к его изучению как-то прохладно. Зато результат этого экзамена накалил атмосферу до предела и всех буквально ошеломил. Оказалось, что год интенсивных занятий только немецким языком не прошел для нас бесследно.
Количество ошибок было у всех просто потрясающим! Никто не получил оценки выше «двойки». Разучились писать на родном языке! А через несколько дней раскрылись мотивы проведения этого экзамена.
Нам объявили, что из МГБ СССР поступил секретный приказ: на базе Ленинградских курсов усовершенствования иностранных языков организовать Институт иностранных языков с четырехгодичной программой обучения (по программе филологического факультета Ленинградского госуниверситета). По окончании института будут вручаться дипломы о получении высшего образования и присваиваться воинское звание «лейтенант». Женщины на учебу не принимались. В институте началось изучение многих европейских языков, ряда языков ближневосточных стран, а несколько позже и китайского.
Экзамен по русскому языку, оказывается, был первой проверкой на нашу пригодность для учебы уже в рамках этого высшего учебного заведения. Мы все успешно его провалили. Затем последовала тщательная, углубленная проверка наших знаний немецкого языка, полученных на курсах в Штраусберге.
Результаты работы московской комиссии из Управления учебных заведений министерства по этому вопросу были для нас утешительными. Наши знания немецкого языка оценивались как устойчивые, а по словарному запасу и навыкам разговорной речи — на уровне 2-3-х курсов языковых ВУЗов. Комиссия приняла решение зачислить нас сразу на II курс института. Но она же обязала сверхурочно за полгода восстановить знания родного языка по программе педагогического института.
Далее последовала новая медкомиссия. В сентябре 1950 года нас зачислили на II курс вновь созданного института. От нас также потребовалось добровольное согласие на регулярные сверхурочные учебные перегрузки, чтобы уложиться в университетскую программу. Нужно было за три года выполнить программу, куда входили изучение второго иностранного языка (мне достался польский), полный курс западноевропейской литературы, история и география страны изучаемого языка, курс марксизма-ленинизма, общие чекистские дисциплины.
Был даже курс машинописи русской и иностранной. Но в этой программе не было специальной разведывательной подготовки, хотя по профилю гражданского образования она прямо напрашивалась. Этот теоретический пробел в оперативной подготовке пришлось позже компенсировать на практике. Ее нехватка остро ощущалась в первые годы оперативной работы в Германии, особенно в разведывательном отделе в Потсдаме. Ознакомление с объемом предстоящей работы после официального зачисления в институт, подействовало на меня вначале просто удручающе. Первое впечатление — очень много! Физически чувствовался груз знаний, которые предстояло одолеть, причем многое сверхурочно. Надо было уложиться в три года учебы, в прокрустово ложе университетской программы. Но получить в те нелегкие послевоенные годы высшее образование было мечтой каждого из нас.
Поскольку приказ об учреждении в Ленинграде института иностранных языков МГБ СССР был секретным, на нас возлагались определенные обязательства по соблюдению конспирации. Так наш институт на островке, среди соседних военных училищ (топографов и летчиков), значился как пожарное училище; мы носили форму, предназначенную для пожарных частей. Естественно, при общении в городе нам строго запрещалось разглашать истинное название нашего учебного заведения.
Постепенно наш институт заполнился новичками-первокурсниками. Создавались новые кафедры. Со становлением ВУЗа формировались и общественные организации. Я был избран членом институтского комитета комсомола. Три года учебы в его составе я возглавлял «производственный» сектор. Основной задачей этого сектора было контролировать успеваемость курсантов на всех факультетах. Главное требование: учиться только на «четверки» и «пятерки». Появление «троек» было уже основанием для разговора на заседании комитета комсомола с провинившимся. Причем инициаторами постановки вопроса были, как правило, преподаватели, просившие, повлиять на того или иного курсанта, у которого появлялись устойчивые «тройки» по изучаемым предметам.
В дальнейшей службе в Берлине я неоднократно сталкивался с коллегами с других факультетов (английского, французского и др.), которых мне приходилось прорабатывать в свое время за тройки на комитете комсомола института.
Не могу без улыбки вспомнить одну рядовую в этой работе ситуацию с курсантом, изучавшим французский язык. Преподаватель, поставившая вопрос о необходимости дополнительного комсомольского влияния на него, заявила мне, что она не может понять, почему в последнее время у него резко ухудшились оценки. Обычно он добросовестно относился к учебе. При товарищеской беседе на заседании комитета комсомола с Олегом Б. ситуация прояснилась. Он рассказал, что до поступления в наш институт активно занимался боксом и на последнем соревновании в г. Горьком он по вине судей проиграл своему сопернику. Сейчас предстоят соревнования в его весовой категории в г. Ленинграде, на них приезжает его старый соперник. Олег активно тренируется, намерен расквитаться за старое поражение и повергнуть соперника. Соревнования уже скоро, интенсивность тренировок возрастает. Ввиду этого он и не успевает с учебой. Олег попросил нас дать ему время, чтобы поучаствовать в соревнованиях в полной спортивной форме. А после соревнований (он пообещал нам доложить о результатах на заседании комитета) он полностью посвятит себя учебе и ликвидирует все «тройки». Мы приняли его предложение.
В заключение этой беседы Олег Б. принял боксерскую стойку и продемонстрировал нам, каким ударом он намерен уложить соперника.
Через две недели Олег доложил о победе и принес на заседание комитета почетную грамоту райсовета «Динамо». Он заверил нас, что активные занятия спортом до окончания учебы прекращает. Из-за «троек» нам с Олегом больше не приходилось встречаться. Спортсмен крепко держал свое слово. Все это со временем забылось, и я не знал ничего о дальнейшей судьбе этого курсанта.
Уже лет через 10 после окончания института, во время моей второй загранкомандировки в Берлин, в начале 60-х годов, эта сценка — боксерская стойка перед комитетом комсомола, неожиданно всплыла в довольно комичной ситуации. Мы с супругой выходили из клуба посольства в Берлине после какого-то концерта. Жена обратила мое внимание на поведение одного мужчины, который, по ее мнению, очень пристально присматривался ко мне. Мы отправились домой, но он, опередил нас и, обращаясь ко мне по-русски, спросил: