Бывший ефрейтор первой мировой войны, он считал, что может руководить войной, сидя за своим письменным столом и водя карандашом по своему огромному глобусу, лучше, чем его генералы на фронте.
Этот страдавший бессонницей невропат, превращавший ночь в день и день в ночь, около полуночи рассылал из своей ставки один приказ за другим.
После последнего вечернего доклада Гитлер часами сидел с адъютантами и секретарями и, захлебываясь, до самого рассвета вещал им о своих планах.
Затем он ложился и короткое время дремал. Около девяти часов Гитлера будил дворецкий. Фюрер из спальни отправлялся принимать очень горячую ванну, которая должна была вновь поднять и возбудить его дух.
Пока гитлеровские войска имели на фронтах временные успехи, это странное существо жило без особых изменений. Не изменял Гитлер и единственному своему стратегическому принципу, который он соблюдал с упорством фанатика: "держаться ценой любых человеческих жертв".
Но вот удары стали следовать один за другим. И нервы Гитлера начали сдавать. Все чаще он прибегал к впрыскиванию наркотиков, чтобы заснуть хотя бы на несколько часов и утром выглядеть бодрым и энергичным.
Личный врач Морель не отказывал Гитлеру в наркотиках и не скупился на уколы. Однако Гитлер все чаще переходил норму, установленную Морелем, наркотики все более разрушали его тело.
Гитлер день ото дня становился все более согбенным, глаза блуждали и были тусклыми, на щеках разлились красные пятна. Когда он хотел сесть, то опирался на стул, а сидя, закладывал ногу на ногу, чтобы меньше была заметна дрожь.
Здороваясь с Вейдлингом, он подавал ему слабую, дрожащую руку. Гитлера покидало и чувство равновесия. Проходя по ковровой дорожке короткий путь в двадцать - тридцать метров, он должен был присаживаться на скамейки, стоящие вдоль стен его кабинета, или же держаться за своего собеседника.
Зрение его ухудшалось. Хотя для Гитлера писали буквами в три раза большими обычных, на особой пишущей машинке, он мог читать только через большие очки. Когда Гитлер говорил, в углах его рта постоянно накапливалась пена - признак неукротимой ярости.
Таков был внешний портрет Гитлера в апреле 1945 года. Единственно, что сохранил он, - острую память, которой отличался всегда, особенно на числа, даты и фамилии, да еще и свою неуравновешенность и возбудимость, все возрастающие в эти последние дни его существования.
Припадков фюрера страшились приходившие на доклад генералы, и Гельмут Вейдлинг в их числе. Они пятились к дверям, когда Гитлер терял выдержку. Ярость его в эти минуты не знала предела.
В беседе с нами в районе Иоганнисталь Вейдлинг говорил, что двадцать девятого апреля Гитлер, несмотря на все свое душевное актерство и то вспыхивающее, то угасающее возбуждение, произвел на него впечатление человека конченого, сломанного судьбой. Он был раздавлен не только морально, но и физически.
Тот, в ком трусость сочеталась с невероятной жестокостью, мистик и невропат, Гитлер в этот час представлял собой жалкое и отталкивающее зрелище. Вейдлииг считал, что Гитлер уже не имел сил уйти в подполье, так же как не находил в себе мужества держать ответ за свои преступления, предстать перед судом народов.
Уже на этом последнем своем совещании с Гитлером генерал Вейдлинг не сомневался, что сознание безысходности, усиленное животным страхом, может подсказать Гитлеру только один выход - самоубийство.
И все-таки, повинуясь чувству, которое позже Вейдлинг не мог ни объяснить, ни ясно определить, он, исправный генерал, служивший Гитлеру, сейчас, на совещании, опять предложил поискать какие-нибудь пути для спасения фюрера.
Вейдлинг вспомнил в эту минуту то, что он наблюдал, проходя по коридорам имперской канцелярии. Во всех бункерах сидели пьяные эсэсовцы. Генералы, стенографистки, телохранители, автоматчики старались утопить в вине свой страх, свое отчаяние. Имперская канцелярия пропиталась кислым винным запахом. В некоторых комнатах вино было разлито по полу - коньяки и ликеры, шампанское и вермут. И Вейдлинг замочил свои ботинки, шагая по этим лужам. Гитлеровская клика разлагалась заживо.
- Мой фюрер! - снова начал было Вейдлинг, надеясь, что Гитлер скажет ему еще что-либо относительно сражения в городе.
Но Гитлер умолк. Это была последняя встреча Вейдлинга с Гитлером, больше он его не видел. В этот день Вейдлинг ушел из имперской канцелярии, торопясь покинуть кабинет фюрера с одной лишь мыслью и надеждой - как-нибудь самому уцелеть в этом кровавом переполохе, в этом хаосе разложения и смерти нацистского государства.
На следующий день, тридцатого апреля, снаряды наших тяжелых орудий стали рваться во дворе имперской канцелярии, несколько тяжелых снарядов пробили стены. К огню нашей артиллерии присоединились бомбы с самолетов союзной авиации. Центр города был весь опоясан столбами пламени. Дрожала земля, казалось, вздрагивали бетонные стены бункеров и укрытий.
Этот мощный голос войны слышался теперь и в подвалах имперской канцелярии. Грозный голос возмездия! Уже не было в Берлине такой глубокой норы, куда можно было забраться, чтобы не слышать разрывов снарядов.
В тот же день, тотчас после полудня, генерал Вейдлинг собрал у себя в штабе командующих секторами обороны Берлина, их оставалось уже немного, и все они примыкали к центральным районам Берлина.
Вейдлинг поставил на обсуждение вопрос о возможности прорыва оставшихся в его распоряжении войск из Берлина. Командующие секторами склонялись к тому, что такую попытку надо провести. Пока Вейдлинг добирался из своего штаба снова в новую имперскую канцелярию, наши разведчики неподалеку от этого здания поймали немецкого офицера, пытавшегося перейти линию фронта. В портфеле офицера были обнаружены важные секретные бумаги, в том числе и личное и политическое завещания Гитлера. Бумаги были немедленно доставлены в штаб армии генерала Чуйкова. Первое завещание гласило: "Мое личное завещание,
Хотя в годы борьбы я считал, что не могу взять на себя такую ответственность, как женитьба, теперь перед смертью я решил сделать своей женой женщину, которая после многих лет истинной дружбы приехала по собственному желанию в этот почти окруженный город, чтобы разделить мою судьбу. Она пойдет со мной и на смерть по собственному желанию, как моя жена, и это вознаградит нас за все то, что мы потеряли в результате моего служения германскому народу.
Все мое имущество принадлежит партии или, если она больше не существует, государству. Если государство тоже разгромлено, то нет никакой необходимости давать дальнейшие распоряжения. Картины, приобретенные мной за эти годы, я собирал не для себя лично, а для того, чтобы создать картинную галерею в моем городе. Линце на Дунае, и я бы очень хотел, чтобы мое желание было выполнено.
Моим душеприказчиком я назначаю своего самого преданного товарища по партии Мартина Бормана. Он имеет право принимать любые решения. Он может передать моим родственникам все, что дорого им как память, и все, что необходимо для того, чтобы обеспечить им существование, особенно матери моей жены и моим верным работникам - мужчинам ч" женщинам, которые ему хорошо известны. Большинство из них мои верные секретари - фрау Винтер и другие, которые многие годы помогали мне своей работой. Моя жена и я избрали смерть, чтобы избежать позора падения и капитуляции.
По нашему желанию наши тела должны быть немедленно сожжены в том месте, где я осуществлял большую часть моей ежедневной работы за двенадцать лет службы своему народу.
Берлин, 29 апреля 1945 г, 4.00
Адольф Гитлер
Свидетели: Мартин Борман
Д-р Геббельс
Николас фон Билоу".
...Вейдлинг очутился в новой имперской канцелярии в семь часов вечера. Его снова провели в кабинет Гитлера. Но самого Гитлера в нем уже не было. Здесь Вейдлинг застал троих: Геббельса, Бормана и Кребса. Они-то и сообщили ему о существовании двух завещаний, причем отрывки из политического завещания Геббельс зачитал Вейдлингу вслух. В завещании говорилось: "Мое политическое завещание. 2-я часть.