Здание тюрьмы на Лертерштрассе, построенное в 1840-х годах, состояло из четырех корпусов, один из которых - военная тюрьма - подчинялся вермахту, а три других перешли в ведение Гестапо и использовались для содержания политических заключенных. Там держали большую часть заговорщиков 20 июля.
Условия, по описаниям оставшихся в живых узников, были суровые: четыре стены; койка, на которой запрещалось лежать в дневное время; деревянная табуретка; маленький встроенный в стену стол; в углу - нечто вроде туалета, для которого надзиратели выдавали обрывки газет недельной давности; не было карандаша и бумаги, не было книг, не было газет, не было прогулок во дворе, и нельзя было видеть, что происходит снаружи. Охрана состояла из обыкновенных тюремных надзирателей, но за ними, в свою очередь, присматривали эсэсовцы - в основном фольксдойче (репатриированные из Восточной Европы) и приученные к жестокости операциями против партизан в России. Убирали камеры, разносили еду и раздавали бритвенные приборы вспомогательный персонал из евреев, других политических заключенных или членов секты "свидетели Иеговы". За исключением последних, которые в силу своей этики неучастия чаще всего отказывались помогать товарищам по несчастью, эти люди часто были единственным связующим звеном между заключенными и внешним миром.
От заката до рассвета в камерах горел свет - если только над головой не было бомбардировщиков союзников. В этих случаях, пока охрана укрывалась в убежище, узники оставались запертыми в камерах, и многие из них погибли, когда бомба попала в один из корпусов тюрьмы. Несколько человек, оставшихся в живых, засвидетельствовали, что посреди падающих бомб их охватывало чувство безопасности - это были единственные моменты, когда за ними не наблюдали. Среди узников (многие из которых были верующими христианами) имелось несколько священнослужителей. Подкупив охранников или как-то иначе заручившись их благосклонностью, католические священники могли даже исповедовать и отпускать грехи: персонал приносил исповедь в закрытом конверте, а в другом конверте уносили отпущение грехов с освященной облаткой. Таким образом, несмотря на одиночное заключение и требование абсолютного молчания, сплеталась сеть христианской солидарности, которую даже Гестапо бессильно было разорвать.
Каждый день мы с Перси Фреем посещаем адвоката Тони. Это молодой, рано поседевший человек, на досуге занимающийся искусством, возможно, гомосексуал и несомненно умный. Сегодня, услышав рассказ Лоремари Шенбург о ее посещениях тюрьмы, он всплеснул руками и велел ей немедленно уезжать из Берлина; эти посещения - безумие; в конце концов нас самих всех арестуют; более того, всем этим мы ни в малейшей степени никому не помогаем. Он тоже полагает, что Адам Тротт все еще жив, но он добавил: "Лучше бы он был мертв, чем переносил все то, что он сейчас переносит". Кажется, только я одна надеюсь, что война закончится достаточно скоро, чтобы он мог до этого дожить.
Мы решили, что Лоремари следует вернуться к семье. Здесь она больше никому не может помочь. А если она дальше будет оставаться в Берлине, то ее непременно арестуют. Ага Фюрстен-берг будет носить передачи Тони. Ее по крайней мере там еще не знают в лицо. Но сейчас не так просто выбраться из Берлина, нужен специальный пропуск. Правда, Лоремари получила телеграмму о том, что умирает ее дед; возможно, это позволит ей купить билет.
Воскресенье, 3 сентября.
Хотя сегодня воскресенье, пришлось идти на работу - противовоздушное дежурство. Делом не занималась ни минуты, упражнялась на аккордеоне. После обеда зашли Альберт Эльц и Лоремари Шенбург, мы посидели и поговорили. Неожиданно Альберт выхватил свой револьвер, завопил: "Где Сикс? Я его пристрелю!" - и бросился вниз по лестнице. Я удержала его, вцепившись в его мундир люфтваффе, так как д-р Сикс как раз был у себя и работал.
Потом мы ужинали у Перси Фрея. По дороге туда Альберт останавливал полицейских и спрашивал, что они думают о графе Хельдорфе. Он хотел выяснить, насколько они осведомлены, и отпускал их только после того, как они заявляли, что все это Schweinerei [мерзость]. Он просто с ума сошел! Эти истерические выходки можно объяснить только реакцией на постоянное напряжение.
Был сильный налет; мы переждали его в полуподвале напротив дома Перси, так как вернуться к Тони не решались.
Понедельник, 4 сентября.
Сегодня утром Лоремари Шенбург уехала к своим, не утруждая себя раздобыванием официального пропуска. Одна из горничных Герсдорфов проводила ее до вокзала и видела, как она вскочила в уже отъезжавший поезд: она прошла турникет с перронным билетом. Последнее, что видела служанка, - как с ней заговорил проводник. Хотя я уговаривала " ее уехать, я очень беспокоюсь, потому что уезжать подобным нелепым образом означает рисковать тем, что узнаются все ее прошлые проделки. Но как адвокат Тони Заурмы, так и Мария Герсдорф вздохнули с облегчением.
Я пока остаюсь, поскольку завтра состоится предварительное слушание дела Тони в военном суде. Адвокат настроен пессимистически в том, что касается второго обвинения - насчет фразы "В следующий раз не промажут!" За одно это Тони может поплатиться жизнью. Хорошо, что его полковой командир дал ему хорошую характеристику. Адвокат находит, что Тони в неплохой форме и не слишком упал духом. Он объясняет ему, как вести себя на суде: не слишком агрессивно. Теперь я жалею, что отговорила его бежать в Швейцарию. Может, и удалось бы.
Помню, как Тони рассказывал мне про ту ночь, когда был арестован Готфрид Бисмарк. Сам он в тот момент ехал на машине в Силезию. Полиция выставила заслоны на дорогах, его тоже остановили. Он угостил их сигаретами, они дружелюбно побеседовали, и полицейские показали ему приказ: арестовать человека, едущего с девушкой в серебряной "Татре". Он тут же сообразил, что речь идет о Готфриде и Лоремари, поскольку знал, что они выехали в Райнфельд. Он был уверен, что они не доберутся. На самом деле, они благополучно доехали в Райнфельд только потому, что машина сломалась и они поехали дальше поездом.
Вторник, 5 сентября.
Первый день слушания дела Тони Заурмы. Дело было сразу же отложено на две недели, пока прибудут дополнительные данные из Силезии. Любая задержка сейчас бесценна. Но адвокат обеспокоен, потому что улик накапливается все больше и все материалы говорят не в пользу Тони. Похоже, что теперь все будет зависеть от порядочности судей. Сегодня я написала Тони письмо, поскольку завтра уезжаю в Кенигсварт. На работе друзья Адама Тротта полагают теперь, что его действительно уже нет, хотя адвокат Тони придерживается противоположного мнения. Но никто из нас ничего не может больше сделать ни для него, ни для Готфрида Бисмарка, ни для графа Шуленбурга. Кажется, суд над Гогфридом тоже отложен благодаря неустанным усилиям Отто Бисмарка выиграть время. Имя его пока ни разу не упоминалось в печати. Верно, это не слишком хорошо звучало бы: Бисмарк пытается убить Гитлера. Даже они это понимают. Остается только ждать и молиться...
Теперь и мне пора уезжать. Мне еще причитается отпуск по болезни, я могу теперь им воспользоваться. Я рада, что уезжаю, но на душе все-таки тяжело. Все эти недели мы находились в таком напряжении. Мы так переживали происшедшее, что теперь все другое представляется совершенно неважным. И потом, несмотря на страх, я теперь так привыкла жить среди этих развалин, постоянно чувствуя запах газа, перемешанный с запахами битого камня, ржавого железа, а порой даже с вонью разлагающейся плоти, что мысль о зеленых полях, спокойных ночах и чистом воздухе Кенигсварта меня даже пугает.