К самому концу рабочего дня привезли двоих американских летчиков, сбитых вчера утром. Каждого из них с обеих сторон поддерживали немецкие солдаты. Они сильно изранены и едва передвигали ноги. У одного было обожжено лицо, оно было совершенно черное, а над ним торчком стояли светлые волосы. Сейчас у нас в госпитале около тридцати американских летчиков.
С ними обращаются хорошо, но в подвальное убежище их берут только при самых сильных налетах. Я хотела бы поговорить с ними, но это строго запрещено. Одна из сестер, до войны служившая в Англии гувернанткой, принесла кому-то из них цветы; ее немедленно уволили. Тем не менее однажды во время налета Сита Вреде сводила меня в особую палату, где они лежат. Вид некоторых из них очень симпатичный, но большинство так сильно пострадало, что они почти полностью в бинтах. Как правило, тело у них в сплошных ожогах.
В моем отделении все раненые в более или менее тяжелом состоянии. Большинству либо уже за пятьдесят, либо нет и двадцати. В основном это только что призванные; нашему д-ру Тимму приходится выяснять, действительно ли они больны или просто симулируют. Из-за его довольно извращенного чувства юмора это ведет иногда к жалостным, иногда к забавным диалогам.
Домой опять добиралась бесконечно долго.
Суббота, 17 февраля.
Сегодня в первый раз за десять дней не было налета. Температура у меня упала, и днем я встала, накачалась аспирином и потащилась к парикмахеру, моля Бога, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из наших врачей. Заходили друзья. К счастью, отель присылает поесть мне в номер.
Воскресенье, 18 февраля.
Воздушный налет.
Утро провела в госпитальном полуподвале; потом показалась нашему Гэри Куперу - д-ру Тиллиху. Он поставил диагноз "острый тонзиллит" и велел мне уйти домой и не появляться до среды. Я совсем потеряла голос.
Сита негодует, что я заболела, едва приступив к работе в госпитале: "Что они подумают о нас, аристократах, если ты так сразу свалилась?" Что-что, а это мне в голову не приходило!
Вторник, 20 февраля.
Воздушный налет.
Среда, 21 февраля.
Сегодняшний налет был особенно сильным. Когда он начался, я была еще в отеле. Все мы собрались в подвале, стараясь забиться как можно ниже: Винци Виндиш-Грец, Марта Пронай, Потоцкие, Сапеги, Этти Берхтольд со своей матерью и т. д. Грохот был оглушительный - без конца что-то рушилось и разбивалось вдребезги.
После отбоя я пошла по Рингу с Файхтлем Штарембергом. Кто-то сказал нам, что разбомбило дворец Лихтенштейнов. Дойдя до дворца, мы увидели, что крышу снесло, но в остальном здание не очень пострадало. Перед ним по всей мостовой были разбросаны обломки сбитого американского самолета; они все еще весело пылали, и время от времени в них что-то взрывалось - видимо, боеприпасы. Почти весь экипаж погиб. Только один человек выбросился с парашютом, но ударился о карниз крыши, которым ему оторвало обе ноги, и застрял там. Как сказали нам стоявшие рядом очевидцы, в течение всего налета было слышно, как он кричит от боли, но никто не решался выйти из убежища, а когда наконец добрались, он был уже мертв.
Мы пошли дальше. Около Бургтеатра лежала невзорвавшаяся бомба замедленного действия. Весь район был оцеплен, но мы проследовали мимо как ни в чем не бывало. Город был весь в дыму, а на площади Карлсплац, по другую сторону Ринга от нашего отеля, зияла огромная воронка.
Четверг, 22 февраля.
Совершенно охрипла. После последнего налета общественный транспорт больше не ходит, пришлось идти на работу пешком. Это заняло у меня два часа.
Пятница, 23 февраля.
Ночевала в госпитале. Сита Вреде дежурила, и я воспользовалась ее раскладушкой, стоящей в кабинете ее начальника.
Суббота, 24 февраля.
Опять ночевала на раскладушке Ситы Вреде. Гораздо удобнее ночевать на работе, чем каждый день ходить пешком туда и обратно за много километров.
Д-р Тиллих предложил мне стать его ассистенткой, поскольку сестра, которую я заменяла во внутренней амбулатории, возвращается на работу. Мне это не слишком по душе. Он очень приятен и привлекателен, но он также наш "политишер ляйтер" [политический руководитель] и тем самым отвечает за морально-боевой дух персонала. Каждый понедельник в часовне проводится лекция на политические темы, на которой всем нам полагается присутствовать, невзирая ни на какие важные дела. В день моего приезда он давал нам краткое наставление "об обязанностях медсестры в нынешний, пятый год войны". Суть сказанного: поменьше сострадания, поскольку многие из пациентов симулянты; врачам следует быть строже, так как каждый физически здоровый человек необходим на фронте; с другой стороны, если мы увидим, что с кем-нибудь плохо обращаются, мы обязаны вмешаться. В качестве предостережения - "строго по секрету" - он рассказал нам также об одной сестре, которая сделала молодому раненому солдату - другу своего погибшего сына - инъекцию, на время сделавшую его непригодным к службе, чтобы его не послали обратно на фронт: "Ей дали десять лет!" Мы приперты к стенке, добавил он. У нас нет иного выхода, кроме как драться до последнего человека! И т. д. и т. п. Все это звучало так устрашающе, что больше я на эти лекции не ходила, ссылаясь на непрекращающийся приток новых раненых. Некоторое время я ждала неприятностей, но д-р Тиллих ни разу не сказал ни слова.
В то же время старшая сестра говорит, что меня могут назначить в ассистентки князю Ауэршпергу, нашему ведущему неврологу. Это слегка чудаковатый, но обаятельный человек, одна из наших местных знаменитостей. Так что, похоже, насчет меня еще ничего не решено.
Уже собиралась домой, как вдруг завыли сирены. Ужинала с друзьями, после чего Мели Кевенхюллер взяла меня с собой в гости, где играл один очень хороший джазовый пианист в стиле Чарли Кунца. Мы сидели допоздна, уплетали ветчину и слушали его.
Воскресенье, 25 февраля.
Месса в соборе св. Стефана. Улицы полны народа. Сейчас тысячи венцев из пригородов толпятся в центре города, так как считается, что древние катакомбы - самое надежное убежище; никто не надеется на обычные подвалы, они слишком легко обрушиваются и погребают под собой тысячи жертв. Большая часть этих людей живет в рабочих предместьях, и сюда они добираются часами.
Обедала с Потоцкими, они прямо расстарались: они угощали некую фрау Хериц, жену немецкого миллионера из Лодзи, - это в оккупированной немцами Польше, - они надеются узнать от нее что-нибудь о своем поместье. Угощение было изумительное: был даже паштет из гусиной печенки!
Моя диета разнообразна: от жиденьких супов в госпитале до пиршеств нечастых - в отеле. Если бы мне только хватало продовольственных карточек! У меня их не остается уже через десять дней после начала месяца. Schwester Агнес иногда угощает меня гоголь-моголем, который специально сбивают для тяжелораненых; к счастью, им этот гоголь-моголь нравится меньше чем мне, и его всегда немного остается.
Заходила Сизи Вильчек, последние четыре года работающая хирургической сестрой в госпитале в Хофбурге. Зашли к знакомым на кофе, а потом долго гуляли. Перед дворцом Лихтенштейнов все еще валялись остатки сбитого в среду американского самолета, хотя их частично растащили любители сувениров. В дверях появился "Бэ" Лихтенштейн с большим розовым аккордеоном, который он оставляет у меня, так как сам он, как он сообщил, уезжает из Вены "навсегда".
Почему-то я оказываюсь хранителем всего того барахла, которое люди оставляют, уезжая из Вены в страхе перед приходом Советов. Между тем, если уж кому-то и следует спасаться от Советов, то в первую очередь именно мне, "белой русской", а когда я отсюда выберусь - если выберусь, ведь в этом нет никакой уверенности, - то все это все равно пропадет.
Встретили Гезу Андраши - он беженец из Венгрии. Он сказал, что его сестра Илона отказалась уезжать из Будапешта, где она тоже работает медсестрой Красного Креста. Под конец все мы очутились во дворце Вельчеков на улице Херренгассе. После этого я пошла домой спать. Я так устаю, что по вечерам уже почти никуда не хожу.
Понедельник, 26 февраля.
Братья Таксисы прислали мне гуся из их фамильного имения в Богемии. Сегодня мы его приготовили у Мели Кевенхюллер. Хотя делить пришлось на пятерых, все равно получился настоящий пир: мы ведь по большей части ходим полуголодными.
Умер отец "Пуки" Фюрстенберга. Это был очаровательный австрийский дипломат старой школы. Я замечаю огромную разницу между его поколением австрийских аристократов, которое еще управляло своей империей, и нынешним, выросшим в урезанной, обкорнанной маленькой стране без будущего. Почти все представители этого нового поколения глубоко провинциальны, и даже когда у них много денег, они с трудом говорят на иностранных языках, и большинство из них вообще никогда не выезжало за пределы Австрии. Более того, при всем своем обаянии и общительности, они в большинстве своем легковесны, в них мало той надежности, которая характерна для порядочных немцев того же поколения, - со многими из которых я была хорошо знакома в Берлине. Возможно, это отчасти объясняется аншлюссом 1938 года, почти сразу же увенчавшимся этой войной.