Они стояли молча, отказываясь смотреть друг на друга, удерживать друг друга, уходить. Каждый хотел, чтобы другой принудил его принять решение.
— Клэр, пойдем со мной домой.
Он попробовал обнять ее, но она успела протянуть руку для неловкого прощального рукопожатия. Его рука прошла выше, чем она ожидала, и он буквально схватил ее за плечо и крепко сжал. Она чувствовала, как давит каждый его палец по отдельности. Позже ночью она будет рассматривать на коже синяки и задаваться вопросом, а надо ли было ему применять такую силу?
— Я хочу тебя, Клэр. Останься.
— А я хочу уехать.
За эту мысль она цеплялась с того самого момента, как покинула многолюдную кухню своего детства. Та кухня была так сильно пропитана солнечным светом и доброжелательностью, что, казалось, они стекали по стенам и скапливались на полу, заставляя всех скользить и врезаться друг в друга. Она видела, что родные все еще там, хватаются друг за друга для поддержки, смеются, когда падают, помогают друг другу подняться и снова падают, пока все не оказываются в одной куче. Они, как палочки для игры в бирюльки, жаждущие, чтобы эта игра продолжалась вечно.
— Любое место находится вдали от любого другого места. — Он снова сжал ее плечо, и это давление вернуло ее в настоящий момент.
Солнце пробивалось сквозь стекло крыши над платформой, и ей казалось, что оно гонится за ними по платформе на огромной скорости. Похмельная головная боль пульсировала в черепе, мучительно подгоняя сердце биться быстрее.
— Клэр, пожалуйста, останься. Ты очень нравишься мне. — Его ударение на слове «нравишься» заставило их обоих покраснеть, будто подростков. — Я хочу тебя.
Кто поспорит с таким аргументом, как «я хочу тебя»? С сияющей ясностью до нее дошло, что все очень просто: ему будет не все равно, если она уедет, а в Дрездене нет никого, кому было бы не все равно, приедет ли она туда.
— Ладно.
В ответ по его лицу пробежала улыбка, напомнившая прилив, входящий в устье реки. Они поцеловались, и его знакомый вкус поразил ее настолько, что она задумалась, был ли он благодаря какой-то случайности точно таким, как ее собственный.
— Идем. — Он взял ее за руку, вытаскивая ее, как бирюльку из кучи остальных бирюлек, и ни одна из них не шелохнулась.
Когда на городских деревьях начинают распускаться листья, Клэр закрывает глаза и притворяется спящей. Она дышит протяжно, глубоко и ровно и слушает, как Энди совершает свой утренний ритуал. Вот, почистив зубы, он сплевывает пену в раковину, и к этому времени на плите начинает булькать кофе. Интересно, смотрит ли он на нее, входя и выходя из спальни, подходя к кровати, направляясь в ванную, кухню? Она не осмеливается открыть глаза и проверить. Помешанный на порядке, он консервативен в своих утренних передвижениях, будто ему придется уплатить налог, если рейсов между раковиной и кухонным столом, на котором стоит завтрак, холодильником и ванной будет больше, чем обычно.
Перед самым уходом он приходит в спальню. Она слышит, что он останавливается рядом с кроватью, и чувствует, как простыни сползают вниз, к ее лодыжкам. Прохладный воздух скользит по спине, но она не шевелится, продолжая лежать, уткнувшись в подушку. Опираясь одним коленом на кровать, он кладет ей на плечи ладони, затем ложится на нее, подстраиваясь под ее тело. Его колени упираются ей в спину, бедра мягко прижаты к ее ягодицам. И хотя он намного выше ее, в эти моменты кажется, что они одного роста.
Распластавшись под ним, она чувствует себя более настоящей, чем в любое другое время дня. Она ощущает его по всей длине своего тела, и его тяжесть, его неподвижность успокаивают ее. В таком положении он не может причинить ей боль. Она слышит его дыхание. Интересно, прежние запахи кофе и зубной пасты были реальными или всего лишь воображаемыми предвестниками? Он нежно прикусывает ее за мочку уха. У нее по рукам разбегаются мурашки.
— До вечера, — шепчет он, затем встает, берет с пола портфель и уходит, закрыв за собой дверь.
Она неподвижно лежит на кровати. Когда его вес перестает давить на нее, ей становится легко. В этом смысле каждое утро она сама себе дирижабль.
Выбравшись в конце концов из постели, она включает телевизор. Сильные голоса дикторов, которые кажутся всегда беспристрастными, вызывают у нее ощущение, что сегодняшний день будет особенным. Что-то должно произойти, утверждают они с решительным кивком. Она смотрит на бегущую строку внизу экрана, где показывают новости в сокращенном виде, английские слова машут ей, как старые друзья, а немецкие постепенно становятся знакомыми. Обилие заглавных букв, обычно создающее впечатление, будто на нее кричат, больше не раздражает ее. Из газеты она вырезает отдельные буквы, чтобы составить стихотворную записку о выкупе. Стихотворение о кухонной раковине и сером сужающемся виде из окна квартиры. О бескрайнем участке земли за домом и самой зеленой в мире траве по обеим его сторонам. Когда типографская краска размазывается, и буквы уже не разобрать, она вырезает другие. Ей подходят только заголовки, потому что другой шрифт слишком мал.