Входная дверь была заперта. Она повернула щеколду и потянула, но дверь не открылась. Возможно, там какое-то хитрое приспособление. Потянула еще раз, но дверь опять не открылась. Клэр почувствовала замешательство: вчера утром никаких проблем с тем, чтобы выйти из квартиры, не возникло. А затем она увидела несколько ниже на двери второй замок. Засов, запираемый ключом. Неужели он запер ее в квартире?
Она чувствовала себя оскорбленной, ей захотелось что-нибудь пнуть. Она нерешительно пихнула ногой дверь. Одно дело — не иметь возможности войти внутрь. Но не выйти? Как он мог забыть, что она здесь? Как он мог запереть ее? Она снова пнула дверь, на этот раз посильнее, и на ней появилась похожая на упрек царапина.
Еще не было и часа дня. До возвращения Энди оставалось не менее трех часов. Раздраженно застонав, она смирилась с ожиданием. Он наверняка смутится, когда вернется домой. В кухне она смешала миску мюсли и сварила в маслянистой и потемневшей от использования кофеварке кофе. Как он умудрился довести нержавеющую сталь до такого состояния? Она отнесла свой кофе в гостиную и попробовала сосредоточиться, выбирая пластинку, но все мысли были только об Энди. О его улыбке, его походке — он скорее слонялся, чем ходил. Его образ преследовал ее, как навязчивая популярная песенка: его невозможно было выбросить из головы. Как он мог забыть о ней и запереть дверь? Он почти оскорбил ее. Злясь на его оплошность, в глубине души она улыбалась, представляя, как он огорчится, когда вернется. Потягивая кофе, она перелистывала книгу о Климте. Это всего лишь дверь, напоминала она себе. Всего лишь дверь в обычной квартире. Не Форт-Нокс[10]. Кстати, а где находится Форт-Нокс? Если бы у Энди был компьютер, она бы погуглила. Название звучало по-американски. Похоже, что-то, связанное с Гражданской войной. Короткое, сильное, американское название. Квадратное. Демократичное. Только четверть второго. Впереди еще несколько часов заточения.
Энди наблюдает, как струйки дождя бьются об оконную раму. Огонек на вершине телевизионной башни затерялся в тумане; огни, возвещающие о ее высоком присутствии, слабо вспыхивают, напоминая летящий НЛО.
— Мне скучно, Клэр. — Он смотрит на нее сверху вниз.
Упершись ногами в радиатор, она лежит на спине, читая книгу, которую он ей подарил.
— Клэр? — Он слышит скулящие нотки в своем голосе. Завидует ее способности с головой уйти в книгу. Всякий раз, покупая ей книгу, он чувствует, будто сам дает ей разрешение не обращать на него внимания. — Клэр, что будем делать?
Она не отвечает, и он, подойдя к стереосистеме, принимается лениво перебирать пластинки. Конверты пластинок щекочут особо чувствительные кончики пальцев. Ему трудно оставаться на одном месте. Все дело в сидении взаперти, в замкнутых стенах. Отец такой же: не выносит небольших замкнутых пространств. На выходные они обычно выбирались за город. Шли пешком через лес, через поля. Идиллическая прогулка отца и сына в безмолвии сельской местности. Но Энди запомнилась удушающая целеустремленность этих прогулок. Они сходили с поезда на любой станции, которую выбирал отец, и дальше шли пешком. Когда заканчивались дороги, они топали через поля, словно животные, потерявшие свою тропу. Энди старался поспевать за широкими шагами отца и переходил на быструю рысь. Но по мере того, как день клонился к закату, он все больше и больше отставал, и отец исчезал вдали.
Когда сын в конце концов нагонял отца, тот уже раскладывал где-нибудь в тени принесенный с собой ланч.
— Ты справился! — говорил он, взъерошивая волосы Энди.
Он всегда казался таким довольным при виде сына, что Энди удивлялся, почему, пока они шли, отец так старался оставить его позади. Перекусив, они вместе неторопливо направлялись на станцию. На обратном пути отец всегда учил его. Называл деревья, различные типы облаков. Расспрашивал о школе, о его любимых предметах. Поддразни вал Энди вопросом, когда же тот, наконец, заведет себе подружку. В поезде, уносившем их домой, Энди обычно проваливался в беспокойный сон, а когда просыпался под стук колес, то видел, что отец смотрит в окно. От сгустившихся сумерек все вокруг становилось темно-синим, и ему казалось, что отец съеживался. Он опускался все ниже и ниже в своем кресле, его костлявые колени выступали все дальше в проход, но глаза никогда не закрывались.