Поезд останавливается на следующей станции, а Энди продолжает сидеть. Он рано ушел с работы. Ученики на каникулах, оценки за экзамены выставлены. И все же он не хочет возвращаться домой, там для него ничего нет. Поезд идет дальше. И дело не в Клэр, а в нем самом. Он замечает, что при виде ее у него вспыхивает гнев. Она цепляется за каждую мысль и вырывает ее у него из рук. Он не имеет ни малейшего представления о том, что делает; каждый день так похож на предыдущий, что он запутался. Хочется схватить ее, оттолкнуть в сторону, прижать к стене и заставить исчезнуть. Без нее ему нет смысла существовать; каждый изгиб его сознания жаждет ее. Такое ощущение, будто оно так действует не иначе как в отместку.
Когда поезд снова останавливается, он выходит. Он никогда раньше не был на этой станции. Клэр тоже никогда здесь не была. С таким же успехом это может быть и другая страна. Поднимаясь по ступенькам на улицу он смотрит на часы: на это занимательное путешествие ушло всего несколько минут от его дня. и ему некуда идти, кроме как домой.
Полароидные снимки Клэр доходят почти до потолка. Каждый день ей приходится забираться на стул, чтобы прикрепить новый снимок чуть выше предыдущего. Она вдавливает кнопку в стену. Смотрит на недавние фотографии, на которых ее лоб прочертила линия. На первом снимке и на следующем эта линия злая и темная. Затем она прерывается, становится пунктирной, как линия «от-резать здесь» на купоне. На более поздних изображениях линия розовеет. Если посмотреться в зеркало, она хорошо заметна: линия чуть более гладкой кожи, проходящая над глазами, как горизонт, но на снимках она уже не такая отчетливая. Пленка может прощать. А вот она знает, что эта линия никогда полностью не исчезнет.
Обычно она прикрепляет фотографию утром, но не сегодня. Сейчас уже далеко за полдень, и Энди будет дома через час. Он приходит, когда еще светло: дни стали длиннее. Она слезает со стула, не обращая внимания на головокружение — теперь этот обычное дело, — и подходит к окну.
Самоубийство — это то, что совершают другие люди. Но теперь она не видит другого выхода. Она чувствует, как ее тело разрезают и его лоскуты откидывают в стороны, чтобы достать сформировавшийся плод. Ей нельзя втягивать в это дело никого другого. Она устраивается на подоконнике. От нее пахнет. Она не носит носков, уступая погоде. Только футболку. И трусики. Так она ему нравится больше всего. «Мне нравится видеть столько твоего тела, сколько возможно, — говорит он. — А одежду я могу посмотреть и на других». Она не любит себя такой, но кого это волнует.
Глядя на свои ноги, покрытые шрамами от порезов, она видит себя отвратительной, отталкивающей и, наконец, уродливой. Ничто из этого ей не свойственно, но она знает, что должна быть такой. Она смотрит на свои ноги и не может сказать уверенно, принадлежат ли они до сих пор ей.
Внутри разрастается паника. Теперь это чувство так хорошо знакомо ей: живот скручивает и переворачивает, во рту скапливается слюна. Зрительный фокус сужается, под мышками покалывает от пота. Она не должна быть здесь. Ей нужно выбраться отсюда. Но она не может выбраться, выхода нет. Значит, придется умереть. Она не может совершить самоубийство. Она не хочет умирать. Она беременна. Ей нельзя быть беременной. Она не хочет расставаться с Энди. Да что же это такое?! Что с ней не так?
— Да что со мной не так? — Она пробует произнести этот вопрос вслух. Он уплывает безответный.
Она прислоняется головой к стеклу. Пятью этажами ниже — земля. Да даже если и один этаж, и двадцать… Ей не выбраться отсюда.
— Мое место здесь.
Она хочет, чтобы кто-то возразил ей, но никто не возражает.
— Он не может жить без меня.
Ответа по-прежнему нет.
Она смотрит на бледные, испещренные шрамами ноги:
— Никто не опознает меня.
Она идет по коридору к входной двери, касается ее, поворачивается и возвращается к окну гостиной, касается его. Она повторяет этот маршрут снова и снова, будто плавает по кругу в бассейне. Чувствует, как слабеет, но именно этого она и добивается. Упасть, и пусть все исчезнет. Наконец она останавливается у входной двери. В сумраке неосвещенного коридора дверь расплывается в глазах белым пятном. Клэр дергает за ручку, и дверь открывается.
Держась за дверную ручку, Клэр смотрит на лестничную площадку. Сейф, как она и предполагала, стоит у стены. На площадке темно, и только тускло поблескивают ла-кированные перила. Она делает шаг из квартиры. Бетонный пол площадки холодный. Она не отпускает дверь. Это инстинкт: не дать двери захлопнуться, не оказаться запертой снаружи.