– Не знаю, что нужно вашему бывшему подчиненному, – таясь у трубки и все еще чутко внимая звукам и паузам, произнес штурмбаннфюрер.
Наступило долгое молчание. Долгое и многозначительное, по определению Дитриха. Начальник «Тюркостштелле» решал: уже не шелестели бумаги, не стучали выдвигаемые и задвигаемые ящики стола. «Думай, думай, гауптштурмфюрер, – советовал издали Дитрих. – Если согласишься на встречу, значит, заинтересован в Исламбеке, намерен спасти его. Или хочешь что-то узнать от унтерштурмфюрера. Это уже любопытно, существует, видимо, тайна. Наконец, последнее – боишься арестованного и страх заставит тебя прийти в гестапо, в мой кабинет, и говорить (как говорить и о чем, мы потом узнаем) с Исламбеком… Ну, решай, думай, шеф туркестанцев! Ага, не хватает мужества…»
– Передайте арестованному, что я не вижу необходимости встречаться с ним и тем более выслушивать его заявления. Подобная просьба вообще неуместна в данном положении унтерштурмфюрера.
Дитрих забарабанил раздраженно пальцами по столу. Так звонко, что Ольшер вздрогнул.
– Хорошо, – буркнул гестаповец и положил трубку.
Его вывели из камеры внутренней тюрьмы и повели на допрос, вернее, на беседу с Ольшером. Так он считал. Да и не мог думать иначе: два дня назад Курт Дитрих принял от него требование на встречу с начальником «Тюркостштелле» и пообещал ее устроить. Он даже заверил Исламбека, что беседа состоится. Дитрих был оживлен и по-своему весел. Не по улыбке догадался об этом унтерштурмфюрер – майор никогда не улыбался. Во всяком случае, за время их знакомства Дитрих ни разу не раздвинул губы в улыбке. Она была бы чужой на его лице. Гестаповец улыбался глазами: маленькие, темные, издали казавшиеся черными, глаза приобретали блеск, что-то озорное вспыхивало в них и начинало кружиться – именно кружиться, так чудилось Исламбеку.
Позавчера он улыбался глазами. Он был доволен. И Исламбек поверил, что встреча состоится, что она просто неизбежна.
До самой двери, соединявшей коридор с контрольным тамбуром, Исламбек шел уверенно, даже спокойно. Ему казалось, что эта дорога, знакомая до мелочей – вот выбоинка в мозаичном полу, вот обитый угол ступеньки, – эта дорога будет повторяться долго, может, очень долго, и если кончится, то лишь за порогом тюрьмы – на свободе.
Его разочаровал Дитрих.
– Доктор Ольшер не счел нужным встречаться с вами.
Майор шагал по кабинету, вымерял своими большими, тяжелыми ногами узкую полосу вдоль стены.
Дитрих мог и не сообщать этого. Едва переступив порог, Исламбек понял – встреча не состоится, в кабинете нет Ольшера. Арестованного могли вызвать лишь после прибытия капитана – ведь предстояла не очная ставка, а беседа…
Дитрих был предупредительным, это тоже исключало положительное решение вопроса. Он словно извинялся перед Исламбеком за неудачу: ему, Дитриху, нужна была встреча подследственного с капитаном, и устроить ее он не сумел.
– К сожалению, наше приятное знакомство подошло к своему логическому концу…
Штурмбаннфюрер называл заключение в камере и допросы знакомством, и притом приятным. Над этим можно было лишь посмеяться, горько, конечно. А Дитрих произнес свою заключительную фразу очень серьезно, без тени издевки. Большое угловатое лицо, сплошь испещренное морщинами, было сосредоточенно, и губы сжаты, словно майор действительно испытывал сожаление.
– Мы были друг другом довольны, господин Исламбек, – подвел он итог. – Я, во всяком случае.
Штурмбанфюрер перестал ходить и остановился перед арестованным шагах в двух, уперся взглядом в Исламбека, острым, испытывающим. Ему хотелось увидеть отчаяние в глазах Исламбека – ведь они прощались: один оставался здесь, чтобы жить, второй уходил навсегда, в небытие. Дитрих знал, какие слова будут начертаны в приговоре. Впрочем, предполагал их и унтерштурмфюрер. Теперь предполагал.
– Вы не задумывались над вопросом, зачем я так долго держал вас здесь? – не отрывая взгляда от Исламбека, спросил Дитрих.
Исламбек догадывался, но надо ли было высказывать свои предположения и сомнения гестаповцу?
– Видимо, была надобность.
– Да, да… Была надобность.