– Мой уход, – все так же грустно сказал Саид, – не остановит их.
– Кого? – не понял Дитрих.
– Ищущих главное…
7
Главное. Оно появилось год назад, а до этого существовало неведомо для Исламбека. Он услышал о нем от Берга в ту самую ночь, когда упал на аллее Тиргартена, подстреленный Дитрихом.
Его привезли в гестапо в обморочном состоянии – слишком много было потеряно крови. Врач более часа возился с ним, пока не восстановил его силы, ту самую «рабочую форму», которую требовал Дитрих: ведь допрос – это работа, и не только следователя, но и подследственного.
Во время перевязки около Исламбека находился Рудольф Берг. «Не спать, не спать!» – повторял он, замечая, как смежаются веки Саида. Берг боялся, что в полузабытьи арестованный потеряет контроль над собой, скажет то, чего не следует говорить, чего нельзя вообще говорить. Когда врач отошел – шприц лежал в ванночке на столе, и надо было сделать пять-шесть шагов к нему, – Рудольф наклонился и тихо, но внятно произнес: «Вас интересовали специальные курсы особого назначения – Ораниенбург».
Врач не слышал этих слов, а если бы и услышал, то не зафиксировал бы, так как считал беседу оберштурмфюрера с арестованным началом следствия. Иногда к допросу приступали прямо на месте задержания или в больнице, куда попадали подстреленные Дитрихом. Берг успел еще сказать: «Ораниенбург – это самое главное… Вы слышите меня?.. Самое главное…»
Самое главное – так впечаталось в сознании. Но что главное? Какое-то расплывчатое слово, погружающееся в пустоту. Его никак не удавалось удержать. А Саид пытался это сделать, как только почувствовал бодрящий ток в теле – врач наносил удар за ударом, вгоняя в раненого адские дозы возбуждающих средств. Силы возвращались вместе с болью. Нестерпимой болью.
Почему Дитрих не убил его там, в доме президента, не прикончил сразу? Почему дал спуститься с лестницы, распахнуть двери парадного, тяжелые огромные двери, и выйти на улицу? На темную, пахнувшую весной. Дал поверить в спасение, дал свернуть в парк, на аллеи, под своды деревьев. Может быть, из-за этого слова, самого главного. Но тогда Саид не знал о его существовании. Ничего не знал. Он думал о спасении.
Бежать! Бежать… В ту минуту сердце требовало стремительного броска. За ним шли. Не мог Дитрих не заметить унтерштурмфюрера, выходившего из кабинета. Не могли не заметить бесчисленные наблюдатели в коридорах. Все видели, все понимали, значит, пошли следом.
И вдруг он догадался – проверяют. Его проверяют на разоблачение связного. Не существовало тогда слова, хоть и очень важного. Даже для Дитриха не существовало. Был вопрос, который с таким упорством повторял потом штурмбаннфюрер: кому несет тайну Исламбек, кто послал его в дом президента Туркестанского национального комитета? «Милый Исламбек, не для себя же, не для домашней коллекции, в койне концов, вы добывали документ, рискуя жизнью!»
А возможно, все-таки существовало одновременно и очень важное слово, независимо от того, думал о нем или не думал Дитрих.
Нет, не бежать, не торопиться, а спокойно вышагивать по парку. Любоваться погодой. А, черт! Он забыл проститься с хозяевами и гостями. Как глупо получилось: ушел, не пожав руки Ольшеру, с которым почти весь вечер разговаривал. Грубо сработано. Они, правда, тоже не лучше провели свою операцию, но нужно ли повторять чужие ошибки! Может, вернуться, кивнуть хотя бы снизу, с лестницы, Ольшеру. Небось он стоит на площадке и ждет.
– Доброй ночи, господин гауптштурмфюрер! – сказать спокойно и даже улыбнуться. Помахать рукой…
И вот когда в разгоряченной голове Саида мелькнула эта шальная мысль, сзади раздался выстрел. Неожиданный теперь. И не нужный.
Бежать! Опять то же желание. Кинуться в темноту, исчезнуть. Запетлять между деревьями, защитить себя стволами. Он понял, что его убивают. Убивает Дитрих. Когда-то Берг сказал: «Штурмбаннфюрер никого не берет живым. Живые ему не нужны!»
Лучше остановиться. На песчаной дорожке, на виду. Ночь такая светлая, он будет хорошо виден даже издали. Остановиться и дать понять, что отдает себя добровольно: «Не стреляйте!»
Вторая пуля взвизгнула где-то рядом. Нет, Дитрих все равно убьет его. Живые не нужны – ясный до жути вывод.
Все-таки лучше бежать. Какое-то действие, борьба за жизнь… И парк впереди темный, манящий, обещающий спасение. Еще минуту или даже час можно жить, дышать…