— Может, Вазгену расскажем? — стал выкручиваться Вениамин, а то у меня кошки на душе скребут.
— Нельзя! — вмешался Герман. — Во-первых, Вазген его друг, и во-вторых, если не подтвердится, нас в клеветники запишут, а тебя, Веник, в Америку не пустят!
— Не-е-ет, при таком раскладе я умываю руки!
Друзья на минуту замолчали. Было прохладно и ветер играл их лёгкими одеждами. Поскотин поднял воротник, потом погасил трясущимися руками окурок о подошву ботинок.
— Поздно отступать, Веничка, — подал голос Дятлов. — А вдруг он всё же работает на противника?!.. Ты же тогда определённо под слив пойдёшь?
— Как это так? — встрепенулся сгорбленный Мочалин.
— А так: едешь ты к себе в резидентуру, источников вербуешь, а тебя — цап! — И в кутузку! Да лет на тридцать, за шпионаж, если не на пожизненный… Тебя же Фикусов первого перед их контрразведкой заложит! Нам-то что… Мы с Джаводом на войну едем. Отстреляем своё, и назад, а тебе и после пенсии кандалами греметь. Так что думай!..
Вениамину стало плохо. Он попытался закурить очередную сигарету, но тут же смял её.
— Ладно, Веничка, попытайся ещё раз засечь этот «уик». Запишешь на магнитофон, а мы всё это проанализируем.
Последние сборы и завершение учёбы
До самых выпускных Мочалин больше не встречал секретаря парткома в своём районе. Постепенно история стала забываться и друзья с головой окунулись в экзаменационную лихорадку. В редкие дни отдыха Герман бегал по хозяйственным и спортивным магазинам, закупая предметы первой необходимости для предстоящего проживания в условиях средневековья. В углу его квартиры уже были аккуратно разложены спортивные и охотничьи снасти вперемежку с предметами крестьянского быта конца XIX века. Гордостью его коллекции был величественный керогаз с тремя асбестовыми фитилями и выносным баком. Рядом стояли две керосиновые лампы, алюминиевый казан, электрическая мухоловка, набор туристической посуды, топорик и угрожающего вида альпеншток. «Мало ли что случится, — размышлял хозяин домашней кунсткамеры, глядя на последний, явно лишний в быту предмет. — А ну опять по горам бегать заставят, да и голову кому проломить проблем не составит, — оправдывал он свою покупку». Ольга, украдкой бросая взгляды на растущую пирамиду экзотических предметов, тяжело вздыхала и украдкой вытирала слёзы. Изредка, в порядке инициативы, она покупала, полезные, как ей казалось вещи для предстоящей командировки своего любимого. Герман с лёгким раздражением смотрел на купленные ею замшевые перчатки, дорожный несессер с мужскими духами и пластмассовыми зубочистками, вышитую пуховую подушку и, наконец, надувной пляжный матрас.
— Оленька, ну к чему это всё, — укорял он её.
— Поверь, пригодится, — отвечала она, выкладывая на самый верх разбухшего колониального багажа махровое банное полотенце. — Всё лучше, чем твой фотоаппарат с гармошкой и никому не нужная позорная труба!
— Не позорная, а подзорная! И не труба, а телескоп, чтоб ты знала.
— Вот я и говорю, где ты читал, что на войне в него кто-то смотрелся?
— А Наполеон? Он в Египетскую кампанию всю свою Академию наук при себе держал. Телескопов у него было немерено!
— Кто ты, а кто Наполеон!
Астроному-любителю оставалось только разводить руками.
Последний экзамен выпускники встретили оглушительной пьянкой. Гуляли в «Праге», в очередной раз потеснив из злачного места набухающую, словно сдобная опара, армию аферистов, валютчиков и подпольных миллионеров. После девяти вечера в огромной зале не смолкал мужской хор дипломированных разведчиков. Гремели «Катюша», «По долинам и по взгорьям». К полуночи немногие из уцелевших хористов затянули певучие украинские песни. Поскотин, пребывавший в пограничном между явью и навью состоянии, как обычно силился найти ответ на вопрос, почему советские граждане обожают западную музыку, а как нажрутся — горланят исключительно народные песни. Вскоре вопрос рассосался сам собой, оставив перспективы для поиска ответа на него до следующего загула. Герман, исчерпав ресурсы мыслительной деятельности, присоединился к мужскому хору, пытаясь угасающим сознанием проникнуть в тайны этих незамысловатых напевов, расслабляющих и врачующих уставшие души. Он ворошил свою память в поисках украинских песен с призывами к борьбе или сопротивлению, но тщетно. А в это время тенор из партнабора уже отрешённо выводил: «Ой там на гор╕, ой там на крут╕й…» Растроганный Герман, вместе с немногими бодрствующими выпускниками, тотчас подхватывал: «…ой там сид╕ла пара голуб╕в». Его глаза влажнели, в груди рождались сладостные спазмы.