— Вазген Григорьевич, я не один, я с Маркса и Энгельсом пришёл.
— Пошли бы вы все трое!..
— А как же историческая правда? — с этим риторическим вопросом он протиснулся в дверь и водрузил три увесистых бордовых тома на стол, потеснив тарелку с колбасной нарезкой. — Разрешите зачитать, — вежливо спросил Герман.
— Давай, только быстро, — снова переходя на «ты», недовольно буркнул полковник Геворкян.
— Посмотрите сами, том шестнадцать, страница триста шестая, — начал слушатель, открыв закладку первого фолианта, — «…беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянством, предающим революцию…» Это Энгельс, товарищ полковник. А вот ещё: «…ненависть к русским была и продолжает оставаться первой революционной страстью». Или… обратите внимание, «русским предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции».
— Покажи! — не выдержал секретарь парткома.
— Да вот же! Тут эти фразы какой-то мерзавец даже карандашом выделил!
Оба полковника склонились над раскрытыми страницами.
— Странно… — промычал Фикусов, — Вазген Григорьевич, надо подумать об изъятии этих томов, вы согласны?
— А может, вынесем вопрос на партком?.. Хотя, кто это всё сейчас читает! — попытался снять с себя ответственность Геворкян, но Поскотин уже спешил ему на выручку.
— В таком случае надо их обоих из библиотеки убрать! Там об этом — через два тома на третий! И всё «русские варвары»! То, дескать русские крестьяне обзаводятся гаремами, то революционного Наполеона загубили, то, мерзавцы, в Крымской войне сопротивлялись, а тут ещё Энгельс насчёт семьи и брака договорился, будто полигамия…
— Довольно! — вскочил Фикусов, — все знают, что Энгельс был недоучкой, пьяницей и бабником! Да и сам Маркс…
— Что Маркс? — полюбопытствовал Геворкян.
— А ты не знаешь?.. Обрюхатил домработницу и свалил на друга…
— Иди ты!..
Фикусов, словно отстраняясь от скверны, встал и вытер платком вспотевшие ладони.
— Сам иди… На похороны жены даже не появился…
— А я ещё слышал, будто… — завёлся Поскотин.
— Тебе, студент никто слова не давал! А ты, Вазген, разберись со своим умником, чтоб думать забыл о непотребных материях, а мне — пора!
Секретарь партком направился к двери, но у самого выхода обернулся и с досадой изрёк: «А с этими Марксом и Энгельсом я ещё разберусь!»
После его ухода, Геворкян плюхнулся в кресло и укоризненно уставился на Германа.
— Что? — не выдержал Поскотин.
— Да вот думаю, откуда ты на мою голову свалился и что мне теперь с тобой делать?
Слушатель, потупившись, промолчал, разглядывая под столом недопитую бутылку армянского коньяка.
— Майор, почему ты не можешь жить как все? Что тебя не устраивает? Ты хотя бы Родину свою любишь?
— Люблю!
— Честно?
— Чтоб мне провалиться!
В кабинете повисла пауза. Герман думал. Он вдруг осознал, что секунду назад слукавил. Поскотин не представлял себе, как надо любить свою Родину. Как любить женщину — знал, родителей — то же. А как любить всё то, что тебя окружает ежедневно: друзей, соседей, утренних алкашей, коробки панельных домов, или завод синтетического каучука, смрадным запахом которого было пропитано его детство, решительно не понимал. Но ему было чертовски уютно: в этой стране, в её городах, в окружении друзей и товарищей. Поверить трудно, ему нравились даже члены Политбюро, добрые старческие лики которых заполонили среду его обитания. Он их жалел, как жалел и даже скорбел по усопшему на прошлом месяце Брежневу. Ему было досадно, что с его уходом канут в Лету беззлобные анекдоты, оживлявшие дружеские посиделки советских людей.
Его думы прервал Геворкян, с интересом наблюдавший за еле заметными изменениями мимики на лице подчинённого.
— Герман, ты скажи, ну почему только к тебе бесы лезут в душу?!
Его подчиненный, переведя взгляд с коньяка на закуску, молча пожал плечами.
— Что молчишь?
— Думаю…
— Герман, тебе нельзя думать! — не выдержал полковник. — Ты можешь три года ни о чём не думать? Уймись, пока не окончишь Институт!
— Мне уже запрещали думать…
— Где?
— В Афганистане!
Уставший полковник молитвенно сложил руки.
— Тоже, наверное, добра желали?.. Побереги себя, постарайся! Стань на время таким как все! Начни с простого… — Геворкян на секунду задумался, — Сходи для начала в оперу! Глядишь, лишних мыслей поубавится. Классика, она в людях всякую фронду, словно дуст тараканов, губит.
С этими словами он вручил ему три билета, которые час назад получил из рук секретаря парткома с похожими рекомендациями.