— Ля-ля-а… ля-ль-ляль-а! — воодушевлённо напевал дирижёр, махая палочкой, — Первые скрипочки вступили…, Первые скрипки, я говорю! Что вы сопли жуёте, кастраты марокканские! Альты, альты пошли… крещендо! Всем крещендо!!!
Вдруг, резкий полукруг рукой, будто кривым стартёром заводит полуторку и почти шёпотом:
— Дольче, пьяно, пьяно… играем молча, первые скрипочки пошли, так, та-а-ак, альты… альты! Ослы! Прекратите выть! Парамоныч, штрихом, штрихом из-за такта!.. Первые — тему, тему ведём… Что за визг! Стоп! Стоп!.. Стадо свиней, кошки драные! — Вильгельм в бессилии кидает свой дирижёрский инструмент. Услужливые вторые скрипки бросаются его искать, но возбуждённый вином дирижёр, нарочито наступает на символ оркестровой власти и, швыряя пюпитры, устремляется к Мареку Берковичу. Первая скрипка Беркович в ступоре. Вильгельм неистовствует.
— Что творишь, мразь! — выхватывает он у ошалевшего подростка скрипку и начинает играть сам, но вдруг бросает инструмент. В кулаке угрожающе колышется смычек.
— Ты когда, Иуда, последний раз настраивал своё корыто! Я сейчас все прыщи на твоей физиономии смычком расковыряю! — это уже не пустая угроза. Расправы уже были, и не раз. В оркестре половина смычков склеено бледно-розовым зубопротезным составом. Вильгельм умеет ломать смычки о головы и плечи своих учеников. В оркестре полнейшая тишина. Парамон невозмутимо опускает „самурайский меч“, между делом вылавливая языком остатки закуски, застрявшие в зубах. Марек на грани обморока. Карающий меч занесён над его курчавой головой. Вильгельм страшен! Он шипит, брызгая слюной. Ещё несколько угрожающих пассов смычком над головой и дирижёр сдувается. Он швыряет его в проход между стульями и возвращается на командирское место. Долго стоит молча, потом медленно поднимает голову.
— Я отказываюсь с вами репетировать! Вы всё поняли, бездари! Марек, ты меня слышишь, мерзавец! Возьми свою скрипку и вон отсюда, пока не настроишь её раз и навсегда!
Марека словно ветром сдувает. Вильгельм достаёт носовой платок и несколько раз протирает дирижёрскую палочку. В это время из полуоткрытой двери класса доносятся завывания настраиваемого инструмента. Оркестранты расползаются в улыбках, отходя от стресса. Оттаявший Вильгельм присоединяется к оркестрантам.
— Ну, сброд!.. Стадо ослов, ей Богу! — ласково обращается он к музыкантам. — Парамон! иди, отдохни, я с этими отдельно порепетирую.
Парамон, подхватывает контрабас за талию и тащит его к гардеробу как дворник подвыпившую подружку. Из класса выскакивает пунцовый Марек и, ловко маневрируя, садится на своё место. Вильгельм в самом хорошем расположении духа просит оркестр повторить всё с начала. Аудитория шелестит страницами, досадуя, что инцидент рассосался, не дойдя до кульминации. Репетиция продолжается».
— К чему ты мне эту притчу рассказал? — гасит своим вопросом воспоминания бывшего скрипача. — Мы же об извращенцах говорили. Хочешь сказать, в вашем оркестре их было?
— Дурак, ты Венька! Из нашего детского оркестра никто по жизни в извращениях не был замечен. Правда, немногие и в музыке остались. Большинство ушли в инженеры и военные. Строгое воспитание — это как прививка на всю жизнь. А вот был у нас другой преподаватель, тоже скрипач…
— Хватит, утомил ты меня своими кривожопыми историями!..
— Ты погоди, в нём вся суть притчи и состояла…
— Что, тоже учеников смычком лупил?
— Напротив, Веник. Этот к детям с любовью, по головке гладил, конфетки дарил. Дети его расстроят, а он сядет за рояль и давай Аппассионату Бетховена наигрывать. По клавишам стучит, а сам плачет…
— Ну и что?
— Повесился!..
— Слушай, не могу взять в толк, в чём смысл?
— Тот, кто повесился, был «голубым»!
Вдруг Мочалин встрепенулся и сбоку, как породистый петух, уставился одним глазом на Германа.