Глава 6. Истина
Марика вернулась рано. Корзина наполнилась доверху словно сама собой, обратный путь показался ей коротким и легким. Проверила по дороге пару силков, забрала двух мелких птах — есть там нечего, но в похлебку сгодятся. Привязала к поясу, поплелась дальше. И не устала почти, и повеселела немного. По пути подсчитала дни, сколько у нее Ольг уже. Выходило не меньше седмицы. И не понять — долго это или мало совсем. Кажется — всю жизнь с этим несносным рядом жила. А если по человеческим меркам — чужак он совсем ей, едва знакомый.
А ведь это натура у Марики такая: она везде чувствовала себя, как сом в омуте. К мужу пришла в дом младшей хозяйкой — все ей нравилось. Словно в его доме и родилась. И с матерью названной ужилась легко, и с сестрой. Ни с кем не ссорилась, всегда улыбалась.
А чего плакать, себя жалеть, слезы лить? Да, похоронила семью. И то не сама, дружина княжеская из Лисгорода могилы копала. Так ведь выжила единственная — это ли немыслимое счастье? Жизнь, круто на смерти замешанная, вдвойне слаще.
Потом у Зимогора жила, училась ведовству. Ушла оттуда — снова не плакала. В лесу поселилась — и там ей понравилось.
Теперь вот княжич, а она уже и привыкла. Как к котенку, наверное. Все же, когда кто-то дышит рядом (не вывертень, конечно, и не кикимора болотная, а теплый живой человек), приятно. Спокойно.
А ведь пора повязку ему снимать, время пришло. Что будет? Что Олег скажет? Ничего хорошего, это уж точно.
Вышла на поляну лесную, где ее дом стоял, и поняла разом: времени на сомнения не осталось. Олег ждал ее на крыльце. Голый почти, в одних штанах исподних. Широкая грудь серыми тряпками перемотана, волосы золотые взъерошены. Борода да усы клочками. Половина лица опухшая, бордово-черная, под глазами синяки. А глаза у него не голубые все же, а серые, как тучи грозовые. Злые-презлые.
С каждым ее шагом он все больше бледнел, даже попятился, уперевшись в дверь. Что, касатик, не нравится? А Марика предупреждала! Да ты разве слушал?
— Кто… ты? — выдавил из себя княжич, сглатывая.
— Ведьма я лесная, Олег. Марикой зовут. Аль не признал.
— Да ты… старуха!
— Никак прозрел?
В доме Марики зеркал не было, но она и так знала, что он видит перед собою. Скрюченные морщинистые руки, седая коса, сутулые плечи, лицо как печеное яблоко. Зубы на месте, и на том спасибо.
— Я с тобой спал, — выдавил Олег, пошатнувшись, и Марика не выдержала, расхохоталась.
— Околдовала меня, ведьма? Опоила, одурманила!
— Очнись, отрок. Никто тебя не дурманил. Это ты сам рвался в бой, как жеребец степной. Я ведь тебя отговаривала!
— Тварь развратная, — зарычал он в отчаянии, широко раскрывая свои грозовые глаза. — Да как таких земля носит?
— Не носила бы, так ты б подох в лесу, — холодно ответила ведьма, щурясь.
— Да лучше б подох, чем с тобой…
— Уймись, добрый молодец, — устало ответила Марика скрипучим, как ель, голосом. — Хочешь убить — убивай. Только побыстрее, а то устала я от твоих криков.
Он скривился весь, бросаясь в избу и вылетая оттуда с сапогами в руках.
— Знаешь ведь, ведьма, что за мной долг крови. Знаешь, что не убью, и радуешься! Будь ты проклята, тварь!
— Я уже проклята. Иди-иди, Олег. В Бергороде тебя уж схоронили, поди и дом твой поделили, и портки, и исподнее. Лети, голубь, отсюда. И дорогу забудь. Стой, одеяло возьми, укутайся. Не лето красное!
Конечно, не послушал. Босиком убежал, словно за ним волки гнались.
А она на деревянных ногах прошла в дом, даже дверь позабыв закрыть. Постояла, пошатывась, не зная, куда себя деть, да упала на колени, взвыв, как раненый зверь, уткнулась лицом в постель, ещё хранящую его запах. Марике казалось, что у неё сердце сейчас разорвётся от боли. Теперь она в полной мере ощутила все проклятье Зимогора.
Когда-то она смеялась и пожимала плечами. Лицо? Тело? Это неважно. Мужчины ей не нужны, ее любовником будет лес. Она ведь — ведьма, а ведьмы такие и должны быть: старые и страшные. Зато жить будет долго, все ведьмы умеют брать силы у дубов, у рябин, у зелёной травы и голубых колокольчиков. Капля здесь, капля там — и вот ещё один год жизни. Все очень просто, если есть сила.
Сейчас Марике остро хотелось умереть. Тогда, в сожженной, изуродованной деревне не хотелось. Когда впервые себя увидела вот такой вот — не хотелось. Теперь же свет белый опротивел.
Вскочила, озираясь безумно, схватила нож со стола, приставила к горлу. Нажала, боли не чувствуя, только тепло и влагу.
А ведь ее учили, что жизнь, добровольно прерванная — самое жестокое преступление против всех сил добра. Человек, что от высшего дара отказывается, переродиться больше не сможет. Разве что — нечистью лесной, что с ней непременно и случится. Здесь ее никто не найдёт, так и останется ее труп гнить… истлеет со временем, мыши косточки растащат. И встанет потом Марика нежитью, русалкой или мавкой, или ещё какой дрянью, потому как мало, что ведьма, так ещё и неупокоенная. Хм, и Ольга всю жизнь преследовать будет в облике уродливом.