Корзина с ягодой тянула к земле, по листьям папортов, по кустам, по дурман-траве змеился серый туман. Марика и не подозревала, что так устала. Да еще силы потратила. И голодная. Ненадолго уходила, даже хлеба ломоть с собой не взяла. Это бывало и раньше, лес — он такой. Затянет в свои густые объятия — не сразу и выберешься.
А у дома ее уже ждали. Крупная женщина в платке и богатом кафтане переминалась с ноги на ногу возле покосившегося плетня с висевшим на палке волчьим черепом. Дальше не заходила, боялась проклятий ведьминских. И чего они все костей боятся? Что их, кости сухие укусят разве? Живых волков надо бояться, мертвые не опасны. Но оберег от чужаков вышел славный, надо будет еще заячьих голов повтыкать да птичьих.
— Что надобно? — надменно спросила чужачку, выпрямляясь и ставя наземь корзину.
— Матушка, помилуй, не оставь в беде, — заныла баба, умильно складывая руки под большой грудью.
— Плод не вытравливаю, приворотные зелья не варю, ядов не имею. Да ты помнишь, наверное… Лукерья.
Вспомнила, наконец! Непростая баба, кузнечиха. Из зажиточных. Муж, видать, работящий, умелый, да и сама не простая. По весне приходила за снадобьями от живота, вроде бы для сына. Потом принесла муки да яиц, значит, поправился малец.
— Вспомнила меня, матушка, — поклонилась в пояс Лукерья.
— Сынок как, не хворал больше? Ты ему не позволяй зеленых слив есть больше, да воду из реки не бери, только из колодца.
— Здоров, здоров Маркуша, нынче на службу княжескую собирается. Двенадцать годков ему, пора уже.
— Хотела-то чего?
— За тем и пришла, родимая. Сыночку с собой хочу мази целебной положить, что раны заживляет, да травок от грудного кашля. Да оберег бы какой от злых людей…
— Обереги — это к Зимогору. Я не сильна. К тому же нет сильнее амулета, чем материнским волосом расшитый да слезами пропитанный. Научить тебя, Лукерья?
— Научи, век благодарна буду.
— Что ж, дело нехитрое. Пояс простой белый берешь, нитками шелковыми расшиваешь. В нить волос свой вплети, думай про сына, всякого ему доброго желай. Петухи красные — к силе молодецкой, колосья желтые — на богатство, а след Беров черный — для защиты от злых людей. Так ведь сама знаешь. Потом на растущую луну на окне или завалинке оставь и на сына своими руками надень, а до того никому в руки не давай. Не должен никто коснуться. А снадобья погоди, принесу сейчас.
Довольная кузнечиха улыбалась и шевелила губами, явно повторяя про себя слова травницы, а потом еще долго благодарила женщину за мешочек сухих трав да туес с мазью.
— Вот еще жир барсучий, — деловито сказала Марика, помня, как щедро по весне благодарила ее Лукерья. — Это мужу твоему, помню, поясницу ломит у него в морозы. И от ожогов мелких мазь. Держи.
— Чем отплатить тебе, мудрая? Яйцами, мукою, овощами, или что нужно особое?
— Ткань, пожалуй, нужна, — вспомнила ведьма. — Мягкая, небеленая. На повязки всякие и процеживать отвары. Принесешь отрез — благодарна буду.
— Уж такое добро найду. Погодь, а клюква у тебя не с поганых болот, случаем?
— С них самых, набрала сегодня.
— Продай, будь милостива! Такой крупной нигде больше не растет, да мало кто оттуда живой выйти может.
— Отчего не продать, и продам.
Немного поторговались, сошлись в справедливой цене и распрощались, совершенно довольные друг другом.
— Прощевай, травница. Доброго тебе здравия. Прибегу завтра, все принесу, как договорились.
— И тебе дороги доброй, осторожна будь. С тропы беровой не сходи, а то ночь на дворе, волки бродят. Ну, беги, пока луна не взошла.
Поглядела вслед кузнечихе, вздохнула украдкой. Вот же… мужа любит, о сыне печется. Поди и не единственный отрок у нее, еще мал мала по лавкам. А ведьме такой путь заказан. Не будет у нее ни мужа, ни детей. Сама виновата, впрочем. За гордыню свою расплачивается. Знать, могла другие слова найти, с волхвом, самым сильным в землях моровских, не ссориться насмерть. Молодая была, глупая. А теперь все, ничего не поделаешь. Разве что на поклон к Зимогору идти, да и то — простит ли?
На волхва Марика давно не злилась, приняв и осознав вину свою. Сначала, конечно, ногами топала и сыпала проклятьями, хотела даже старого волхва придушить ночью, но потом утешилась одиночеством и службой лесу и людям.
Не появись у нее в домишке раненый, молодой да могучий, и вовсе не вспомнила бы о проклятии.
Но все же Марика была женщиной. А Ольг, несмотря на раны, весьма привлекательным мужчиной.