Но тут Эстебан Янес – все с тем же выражением лица и по-прежнему глядя ей в глаза, словно желая поймать малейшую искру протеста или намек на отказ, чтобы тотчас дать задний ход, – в конце этой самой минуты рискнул сделать следующий шаг, то есть повел себя, как и подобает решительному и дерзкому мужчине. И в тот же миг раздался смех Берты, обычный ее смех, который очень многим нравился; возможно, ей показалось смешным, что она находится в месте, о котором еще час назад не имела ни малейшего представления; возможно, ее обрадовала мысль, что вот-вот исполнится еще не выраженное словами и толком не осознанное желание, поскольку как желание оно осознается только тогда, когда начинает исполняться. Ответом на смех Берты стала африканская улыбка бандерильеро, которая имела свойство сразу же внушать доверие и отгонять пустые подозрения, но и эта улыбка тоже мгновенно переросла в громкий хохот. Короче, оба они хохотали, пока Янес медленно, но именно этой медлительностью предупреждая о своих намерениях, протянул руку к нежному бугорку, или нежному холмику, скрытому под трусами, а потом легко отодвинул пальцем влажную ткань. Том Невинсон туда никогда не добирался, вернее, в самых рискованных случаях его указательный палец замирал поверх ткани, не смея продолжить эксперимент – из уважения, из страха или из убеждения, что оба они еще слишком молоды и лучше отложить на будущее то, что пугало своей необратимостью. Но плоть Берты требовала своего и теперь, сразу оценив разницу, была рада новому опыту. Из четырех предметов одежды, которые на ней оставались, Берта, уже лежа на диване, очень быстро избавилась еще от трех – уцелел только один, который незачем да и лень было снимать.
II
Время от времени Берта Исла вспоминала Эстебана Янеса – как в первый период своей семейной жизни, который выглядел вполне предсказуемым и нормальным, так и потом, в период совсем ненормальный, когда она не знала, что и думать, не знала, считать своего мужа Тома Невинсона живым или умершим, не знала, дышит ли он тем же земным воздухом, что и она, но только в каком-то далеком и глухом уголке планеты, или никакой воздух ему больше не нужен, так как он изгнан с земли или принят ею, то есть погребен на глубине в несколько метров, а по поверхности ходят наши ноги, и мы беспечно шагаем, не задумываясь, что таится внизу. Возможно, его швырнули в море, или в озеро, или в широкую реку, ведь если нельзя узнать, что стало с телом умершего, появляются новые и новые домыслы, иногда самые абсурдные, мало того, нетрудно вообразить себе даже картину возвращения человека, которого объявили без вести пропавшим. Живого, естественно, а не трупа и не призрака. Призраки, они если и могут кого-нибудь утешить или заинтересовать, то, понятное дело, только людей, тронутых в уме из-за трагической неизвестности или отказа признать очевидное.
После той январской истории Берта больше не виделась с бандерильеро “на вольных хлебах”. Он под конец объяснил, что так называют тех, кто не принят на постоянную работу и не входит в постоянную куадрилью матадора (или входит туда временно, лишь когда надо кого-то заместить), такие – сами себе хозяева, они принимают выгодные и подходящие им предложения – где-то на четыре корриды, где-то на две, где-то на одну-единственную, а еще где-то – на целое лето. Поэтому они, как правило, не выезжают на зимний сезон в Латинскую Америку и бывают свободны примерно с конца октября до марта. В эти месяцы Эстебан Янес по несколько часов в день тренируется, стараясь отточить свое мастерство, а остальное время бездельничает, ходит по барам и ресторанам, где собираются его коллеги, а также известные люди и агенты матадоров, которые остались по эту сторону Атлантики. Эстебан старается мелькать там, чтобы его запомнили те, от кого зависят будущие контракты. Такая жизнь Янеса вполне устраивает: его услуги пользуются спросом, и он зарабатывает достаточно, чтобы “впадать в зимнюю спячку”, как это в их кругу называется, и чтобы, разумно распределив накопленные деньги, жить без новых поступлений до тех пор, пока не появится работа, то есть примерно до праздника Сан Хосе[4].