Саутворт задумался, его маленькие честные глаза были словно обращены внутрь, как если бы он мучительно искал ответ, стараясь поглубже заглянуть себе в душу. Он больше не смотрел на часы и, видимо, забыл про занятия. Потом произнес уверенным тоном:
– Нет, я не сомневаюсь, что его тоже обманули. От него наверняка скрыли, что то убийство было выдумкой. Я мало что про них знаю, но не считаю спецслужбы способными убить невинного человека только ради того, чтобы заполучить кого-то к себе в актив. Давить и шантажировать – да, разыграть спектакль – да, запросто. – Он насмешливо вздохнул: – Думаю, устраивать спектакли – суть их методов. Так ведь?
– Это я могу подтвердить вам наверняка, – перебил его Том. – Это рутина, самое обычное дело. Вы и представить себе не можете, сколько людей мы имеем в своем распоряжении, людей, которых никто ни в чем не заподозрил бы. – Тут он заметил, что до сих пор использует местоимение “мы”, то есть все еще причисляет себя к ним. Как Тупра и Блейкстон в то давнее утро. Но Том не поправился. Постепенно он научится исключать себя из их числа, мысленно привыкнет к этому. – И меньше таких людей не становится. Как только человек попадает в это колесо, он начинает ждать и сам просит указаний, он уже никогда не захочет остановиться, он обуян жаждой деятельности. Спектакли разыгрываются по любому поводу, иногда просто ради антуража. Разыгрываются santiamen[59], ведь мир полон добровольцев – стихийных или корыстных. – Испанское слово выскочило у него случайно, хотя к тому времени оно уже редко употреблялось. Как это случалось и с испанским языком Саутворта, который вряд ли знал такие, например, слова, как pi spas (быстренько).
– Питера я прекрасно знаю, знаю уже тысячу лет, и он никогда не подстроил бы тебе такую ловушку. И не одобрил бы ее, если бы услышал про их план. Такие вещи противны его характеру, его кодексу чести. Я убежден, что он до сих пор верит, что девушку тогда задушили. Если, конечно, он про нее вообще когда-нибудь вспоминает. Скорее всего, нет, вот это я вполне допускаю. В голове у него много всего накопилось, слишком много всего. Он ведь родился в тринадцатом году – только вообрази себе! – да еще на другом конце света, в Новой Зеландии.
– И тем не менее он был учителем Тупры – так же как вашим и моим. Разве вы на месте Тупры поступили бы с ним так нечестно?
– Я нет, но я сделан из совсем другого теста и не занимаюсь тем, чем занимается этот тип. И с тобой я бы тоже так не поступил, хотя ты был всего лишь моим учеником. Ну а с этим Морсом, полицейским, ты не поговорил? Скорее всего, он сидит все там же, но стал по крайней мере инспектором. Это ведь он подробно рассказал нам обо всем, и это он якобы видел Дженет мертвой. – Саутворт скептически поднял брови и добавил с остатками простодушия, которое в тот день мог окончательно утратить: – Неслыханно.
– Нет. Я об этом думал, но не пойду к нему. Какой смысл? – ответил Том. – Он вряд ли мне что-то расскажет и вряд ли в чем-то признается, может даже заявить, что никогда в жизни меня не видел, ведь все это случилось больше двадцати лет назад и наверняка нет никаких протоколов. Разумеется, он тогда выполнял приказ и теперь не захочет ворошить такое далекое и неприглядное прошлое. Да ему никто и не позволит это сделать: то, что Корона хоронит, она хоронит надежно и до скончания времен. В лучшем случае Морс пообещает отыскать дело, которого, думаю, никогда не существовало, поскольку никакого убийства не было. Обратите внимание: Дженет Джеффрис даже сохранила прежние имя и фамилию, ее не заставили исчезнуть с лица земли, поменять их, им было достаточно, чтобы она исчезла из Оксфорда. И если существует дело, то там наверняка будет отмечено: “Виновный не найден” или “Дело не раскрыто”. Вот и все. Я бы только зря потерял время и привел в смущение этого человека, который показался нам тогда честным. Я-то знаю, что значит выполнять приказы, даже если они тебе поперек горла. И я готов его понять.
Мистер Саутворт, человек мирный и кабинетный, был глубоко потрясен услышанным, поскольку он и понятия не имел о подобных методах. Но даже мощное чувство справедливости не заставило его по-настоящему и хотя бы мысленно взбунтоваться, словно он признавал, что ничего нельзя противопоставить высшей справедливости – узаконенной, государственной. Но выглядел он ошарашенным, уничтоженным.