Уилер вздохнул, словно терпение его начало иссякать. Видимо, он полагал, что достаточно прямо и доходчиво изложил свое предложение.
– Послушай, Томас. По твоим словам, я тут воздавал хвалы секретности, к тому же ты упомянул слухи, которые ходят о моем прошлом. Ты обладаешь исключительными способностями к языкам, а также к имитации. Поверь, я в жизни не встречал человека с подобными данными, хотя, надо заметить, ты не прошел специальной подготовки, в отличие от многих других, с кем мне доводилось сталкиваться. Как во время войны, так и после нее, да, и после нее. Что я тебе предлагаю? Здесь ты будешь очень полезен. Ты будешь нам очень полезен.
Том Невинсон рассмеялся: то ли не веря своим ушам, то ли его искренне рассмешило подобное предложение, то ли он почувствовал себя польщенным. Смех не красил его, делал немного вульгарным, а и без того широкий нос сразу становился еще шире. Лицо теряло выражение спокойной ясности, и в глазах усиливалось что-то, предвещавшее серьезные перемены. Казалось, его черты, вырываясь из-под контроля, начинали жить чужой жизнью – или своей, но только будущей.
– Надо понимать так, что вы до сих пор сохраняете связи со спецслужбами? То есть говорите о моей работе там?
Уилер посмотрел на него холодно, с внезапно вспыхнувшей досадой – может, из-за смеха, может, из-за излишней прямоты вопросов. По-прежнему прищуренные глаза снова обрели свой естественный голубой цвет и уже не напоминали львиные. Он сделал глоток из стакана, чтобы оценить ситуацию или чтобы выиграть время. И наконец ответил:
– Это спецслужбы сохраняют связи с человеком, коль скоро он к ним принадлежал. И оттуда к нему могут обращаться – изредка или довольно часто, то есть по мере необходимости. Человек никогда не покидает их насовсем, это было бы равнозначно предательству. Мы всегда пребываем в состоянии полной готовности и ждем. – Он сказал по-английски: We always stand and wait, и эта фраза прозвучала как цитата или отсылка к чему-то. – Ко мне они на протяжении последних нескольких лет почти не обращались, но иногда контакты действительно возобновляются. Мы не уходим на покой, пока можем им пригодиться. Таким образом служат стране, и таким образом человек получает шанс не оказаться на обочине вселенной. Только от тебя зависит, отторгнет она тебя или нет – окончательно и пожизненно. А тебе такое грозит, если ты вернешься в Испанию. То есть если вернешься насовсем. Можно ведь запросто жить в Испании наездами. Мало того, было бы даже целесообразно вести двойную жизнь, чтобы одна из них протекала за границей. Тогда не придется отказываться от слишком многого. И касаться это будет лишь определенных периодов, как бывает у любого делового человека: все они проводят часть времени вдали от семьи, в командировках – скажем, открывают новые фирмы или филиалы в другой стране, в другом городе, иногда отсутствуя месяцами. Никому это не мешает жениться и заводить детей. Они просто уезжают, а потом возвращаются. Как и все мы в этом мире.
Томас больше не смеялся. Да и Уилер говорил с ним теперь официальным тоном, а не просто серьезно. Говорил осторожно, словно выполняя формальную процедуру, при которой положено сообщить условия будущей работы и ее преимущества. Искушать Томаса – или заманивать в свои сети – Уилер начал сразу же. Искушением должна была служить возможность хотя бы в малой степени влиять на вселенную, а не быть пустым местом. А именно так, по словам Уилера, проживали свой век почти все люди, и мужчины, и женщины, с начала времен. Они каждодневно без продыху трудились – от подъема до отхода ко сну, выполняли тысячи разных дел и гнули горб, чтобы прокормить семью, или пытались возвыситься над себе подобными, подчинить их себе, пустить им пыль в глаза, но все равно оставались такими же посредственностями, как лавочник, который только и делает, что изо дня в день в положенные часы открывает и закрывает свою лавку – и так на протяжении всей жизни, ни разу не изменив рутинный порядок. От этих людей вселенная отвернулась с самого их рождения – или с момента зачатия, а то и до зачатия, когда безответственные и неразумные родители их только задумали, не желая знать, что в силу инстинкта произведут на свет невесть какую по счету и совершенно лишнюю детальку.