– Что могло произойти со мной в Оксфорде? Сама знаешь: там никогда ничего не происходит. То есть ничего серьезного и даже ничего непредвиденного. Это место безопасное, там царят ритуалы, благодаря которым все мумифицируется или словно плавает в формалине. Там есть что-то хорошее, есть что-то плохое, и есть вещи фантастические, но при всем при том это место… – Он немного помолчал, как если бы ему самому было не по душе выражение, которое он собирался употребить. – Это место, отторгнутое от вселенной.
– Скажи, а меня ты тоже имеешь в виду, говоря про все то, что, к сожалению, уже не сможешь изменить в своей жизни? И лет через двадцать, не исключено, будешь воспринимать меня как бремя, которое лучше было бы не взваливать на себя? Ты и со мной тоже связываешь мысль о шаге, после которого нельзя дать задний ход, о навязанном тебе пути, с которого нельзя свернуть? Не знаю, да и никто не знает, что нас ждет в будущем, все очень зыбко, но от тебя я этого не жду и не могу ждать. Однако не хотела бы, чтобы и во мне ты видел некую опасность. Если, по твоим словам, сейчас ты так же не способен сделать четкий выбор, как и в восьмилетием возрасте, я не могу не отнести твои сомнения и к себе самой – не настолько я наивна. А меньше всего мне хотелось бы, чтобы ты уже сейчас видел во мне рабские оковы. Так рано. Чтобы ты смотрел на меня со страхом.
– Нет, Берта, нет, – ответил он очень просто, чем меня немного успокоил. А так как я ничего не сказала и с тревогой смотрела на него, снова откинул волосы назад нервным и совершенно бессмысленным взмахом руки, а потом, помолчав несколько секунд, добавил: – Конечно нет. Конечно, к тебе это никак не относится. На самом деле ты часть того немногого, что мне никто не навязывает и что мне удалось выбрать по своей воле. Во многом другом, как мне кажется, судьба моя определена, и тут не столько выбирал я, сколько выбрали меня. Ты единственное по-настоящему мое, единственное, что выбрал я сам.
Я подумала, что он преувеличивает и его слова звучат загадочно. Почему он говорит, будто его судьба определена, а свобода ограничена. Никто не заставлял его соглашаться на нынешнюю работу, к тому же получить такое место и так рано, едва окончив университет, – настоящая удача; большинство испанцев, обзаведясь дипломом, сталкивались с массой проблем и работали где придется, а самые неудачливые порой и вовсе не могли найти работу. А еще я не понимала, почему Томас утверждает, будто не он сам сделал выбор, а кто-то выбрал его самого. “Что-то с ним произошло, это точно, что-то странное и нехорошее, о чем он предпочитает мне не рассказывать, – подумала я. – Ладно, расскажет потом, у нас впереди много лет, а каждый человек в конце концов изливает душу тому, кто из ночи в ночь спит с ним рядом. От жены трудно вечно таиться”.
Как часто случается в часы неуверенности и страха, победу одерживает эгоизм: я предпочла сохранить в памяти лишь то, что напрямую касалось меня и звучало признанием в любви. Я вздохнула с облегчением и, отмахнувшись от тревожных мыслей, не стала надо всем этим слишком долго раздумывать. Особенно когда Томас притянул меня к себе, обнял одной рукой и мягко прижал мое лицо к своей груди, хотя в таком жесте и было что-то отчаянное. Я сразу перестала его видеть и только вдыхала запах одеколона, табака и хорошего английского сукна. Я почувствовала себя лучше, вне опасности и погладила ему затылок, словно желая таким способом успокоить, а много позднее, вспоминая эту сцену и весь наш разговор, подумала: наверное, мне стало легче только потому, что я перестала видеть его встревоженное лицо, его пухлые губы, которые мне всегда нравилось трогать и целовать, не видела ни светлых волос с прической, как у летчиков былых времен, ни беспокойных глаз, которые никогда больше не будут спокойными и безмятежными.
Но ждать его рассказа мне пришлось долго, и он так никогда и не рассказал мне всего, а я привыкла обходиться без подробностей. Он умел быть скрытным, чему в огромной степени помогали и наложенные на него строгие запреты. Каждый раз, когда такой человек чувствует потребность в чем-то признаться, он сразу вспоминает о грозящем за это наказании, а также об опасности, которой подвергает других, а кроме того, это ведь может распахнуть двери для бесконечных расспросов. Лучше молчать как могила или придумывать лживые отговорки, а если что-то ненароком просочится наружу, абсолютно все отрицать.