И еще я знала, что какое-то время спустя он опять исчезнет и опять начнется для меня период тоски и ожидания, поэтому я воспринимала как чудо каждое утро, когда мы просыпались в одной кровати, и каждый вечер, когда мы вдвоем садились за стол ужинать или куда-нибудь шли, поскольку официальные мероприятия, которые требуют непременного присутствия сотрудников посольства, происходят постоянно. Нет, он не был прежним, и я замечала, что его одолевают тяжелые мысли, хотя он никогда о них не говорил, вернее, говорил, что все у него в порядке, но я не находила объяснений его печали. Правда, прежний беспечный и насмешливый Томас окончательно не исчез, иногда он возвращался, а значит, не все еще было потеряно, его не заслонил собой новый Томас, с каждым днем все более взрослый и даже загадочным образом постаревший; то есть прежний Томас продолжал жить в нем. Поэтому, если муж был в Мадриде, я старалась не придавать значения случившимся в нем переменам – его угрюмому или раздраженному виду и бессонницам, с которыми мне редко удавалось справиться; главным для меня было видеть улыбку, когда он улыбался, видеть внимательный взгляд серых глаз, слышать шутки и пародии, когда он соглашался их показать, осторожно или не очень целовать его губы и каждый день ощущать присутствие Томаса рядом, даже если он и был не прежним Томасом, а стал каким-то, скажем так, неправильным.
Когда чередование отъездов и возвращений стало привычным, Томас приезжал в Мадрид издерганный и сильно уставший, словно проснулся после кошмарного сна или недавние события потребовали от него слишком большого напряжения, но проходило несколько дней, и он вроде бы успокаивался, приободрялся и, казалось, время от времени сбрасывал с плеч некий груз и старался насладиться передышкой – до следующего отъезда. За проведенные дома недели тени, окружавшие его, рассеивались, он расслаблялся, лицо разглаживалось, настроение поднималось – Томас давал себе отдых, снова привыкал к семье, к друзьям и к рутине городской жизни, которая, надо заметить, включала в себя и теракты, совершенные ЭТА или какой-нибудь другой группировкой, а также преступления ультраправых, всякого рода протестные акции и стычки, опасность государственного переворота, постоянное чувство неуверенности, когда после смерти бессмертного Франко надежды то и дело сменялись разочарованиями. Но Томаса все это трогало мало, словно происходило не с ним, не где-то рядом и не имело особого значения, коль скоро в Англии ему снова предстояло лишь разгуливать по коврам, работать в кабинетах, а также посещать приемы и выполнять обязанности переводчика или консультанта на переговорах. Не могу сказать, чтобы меня не мучили подозрения; однажды, например, после двухмесячного отсутствия муж вернулся домой со шрамом на щеке, и это не был след пореза, полученного во время бритья, – рану явно нанесли ножом. Она уже успела затянуться, да и раньше, видимо, не была слишком глубокой, но шрам мог остаться надолго, а то и навсегда, хотя, вероятно, едва заметный, если не сделать пластическую операцию, которая, по словам Томаса, уже планировалась. Эту операцию ему, вне всякого сомнения, вскоре и сделали, поскольку к следующей нашей встрече от шрама не осталось даже следа. Судя по всему, над ним потрудился отличный хирург, мастер своего дела. Но, увидев шрам в первый раз, я испугалась:
– Что с тобой? Кто тебя так?
Томас провел ногтем большого пальца по щеке, по шраму, словно такой жест уже стал для него привычным.
– Ерунда, не повезло. Напали ночью на улице: я очень поздно вышел с работы и решил пройтись до дому пешком. Два типа с ножами… Требовали кошелек, а я не отдал. Одного ударил ногой в грудь и побежал, но второй пустил в ход нож. К счастью, он задел меня только самым кончиком, а не полоснул по лицу лезвием. В итоге – легкий порез, хотя крови было много, и остановить ее удалось с трудом. Но все уже зажило, как ты сама видишь.
– Может, рана и неопасная, но вон какая длинная.
Шрам тянулся от бакенбарды почти до нижней челюсти – правда, тогда в моде были бакенбарды, спускавшиеся довольно низко.
– Эта отметина у тебя останется. Почему ты ничего не сказал мне сразу? – Теперь уже и я тоже участливо погладила шрам. Мы с Томасом нередко разговаривали по телефону, но он даже не упомянул про неприятную историю ни в тот же вечер, ни потом. – Наверное, было очень больно. – На ощупь шрам напоминал губы Томаса – был таким же мягким и шероховатым.