Потом Кинделан покрепче закрутил крышку на пузырьке с бензином и сунул его в карман плаща. Два этих ужасных предмета исчезли с моих глаз. Мигель взял мятый плащ, снова перекинул через руку и резко поднялся – его движения всегда были очень ловкими, несмотря на тучность. Мэри Кейт тоже встала. Красная помада на ее губах слегка размазалась, она это заметила, открыла сумочку, достала зеркальце и бумажную салфетку и неспешно вытерла кожу вокруг рта (при этом внимательно осмотрела еще и зубы, чтобы проверить, не попала ли помада и на них). Она вела себя так, словно ничего особенного не случилось. Однако глаза ее то и дело отрывались от зеркала и бегали по гостиной, правда, она старалась больше не смотреть на Гильермо, словно “ангелочек”, как она его обычно называла, перестал для нее существовать. Я изо всех сил прижимала его к себе, закрывая ему рукой головку, пытаясь защитить от этих двоих. Держа сына у груди, я отчетливее чувствовала запах бензина и боялась за легкие малыша, хотя у меня на руках кашлять он перестал. Я, конечно, на всякий случай немедленно покажу его врачам – доктору Кастилье или доктору Аррансе. Было ясно, что супруги Кинделан собрались уходить. Господи, хоть бы они и вправду поскорее уехали в Турцию или Монголию, раз уже выполнили это задание, это гнусное задание. Они невозмутимо двинулись к выходу, я не стала их провожать – лучше было держаться от них подальше. Как только оба оказались за дверью, я быстро закрыла ее на задвижку – из чистого суеверия. Но пока дверь еще была распахнута, толстяк, оказавшись на лестничной площадке, снова улыбнулся и снова хохотнул:
– Видишь, дорогая Берта, насколько мы были правы? Я же тебе сказал, что ты не захочешь нас никогда больше видеть.
IV
В тот же самый день, как только ушел доктор Кастилья (он со всегдашней своей любезностью тотчас отозвался на мой зов, а потом успокоил меня, жуя, как обычно, слова), я стала звонить Томасу по двум имевшимся у меня номерам, но безуспешно. Коммутатор при жилом доме неизменно переключал меня на его квартиру, а там никто не брал трубку. Я позвонила еще раз и попросила телефонистку передать мистеру Невинсону, что его срочно разыскивает жена из Мадрида. По рабочему номеру меня просили подождать, сначала никак не соединяли, потом я слушала долгие гудки, а потом связь прерывалась. Тут я поняла, насколько я оторвана от Томаса. Я не знала ни его коллег, ни самых близких товарищей по работе. Я напрягла память и вспомнила, что в паре случаев он называл некоего мистера Рересби, еще как-то раз – мистера Дандеса (он произносил эту фамилию с ударением на конце), еще – мистера Юра, но я представления не имела, как эта фамилия пишется (произносил он ее примерно как Юа), и, к моему крайнему изумлению, зачем-то произнес еще раз по буквам. “Она шотландских корней”, – объяснил Томас и в другой раз что-то такое же сказал про Дандеса. Потом я снова набрала рабочий номер и попросила соединить меня с мистером Рересби, однако, по словам ответившего, там такого сотрудника не было; я попробовала назвать мистера Дандеса и получила тот же ответ. “Может, я могла бы тогда поговорить с мистером Юром?” – настаивала я, постаравшись произнести эту фамилию так же, как Томас (мой английский был вполне сносным, но не шел ни в какое сравнение с его).
Преодолевая смущение, я под конец по буквам повторила это “Юа”, чтобы быть уверенной, что он правильно понял то, что мне скорее напоминало междометие; но и это не помогло, такой человек там тоже не работал. Отчаяние порой порождает молниеносные озарения: мне вдруг показалось, что однажды я слышала из уст мужа фамилию Монтгомери, и спросила про него, хотя это вполне могло быть не фамилией, а именем, как бывает в Соединенных Штатах. Человек на другом конце провода терял терпение, хотя отвечал вежливо: