радовало людей своими длинными косыми лучами. Старик ладил из ивовых прутиков
корзину, но прут был до того мелкий, что корзина выходила совсем убогой, с редким
плетеньем и торчащими во все стороны концами прутьев. Не корзина, а еж какой-то,
выставивший кругом свою колкую щетину.
Две недели прошло с тех пор, как Тимофеич и Ванюшка с Федором и Степаном, прыгая
со льдины на льдину, выскочили на этот берег.
Двое суток прогоревали они тогда у воды, поджидая, не покажется ли исчезнувшая где-то
– не в морской ли пучине? – окладниковская лодья. Они не замечали ночного холода, поутру
не слышали гомона птичьего вокруг, и мысль о еде не шла им на ум. На третьи сутки
Тимофеич развязал мешок, достал оттуда солонину и роздал всем по куску. Люди пожевали и
молча двинулись за Тимофеичем тою же дорогою обратно к избе.
Было тихо на острове, на пустынном Малом Беруне, куда заходит корабль разве в бурю,
укрываясь в губовине и выжидая здесь погоды. Корабли в этих местах были очень редки;
только случай мог подогнать корабль к Малому Беруну, и ждать такого случая в это лето уже
не приходилось.
Где-то дальше, за горою, в оврагах и пещерах, прятались до времени медведи-ошкуи, но
дикий олень – видно было – стоял на пригорке, как каменный, запрокинув свою рогатую
голову назад. Степан полдня полз к нему на брюхе; медленнее улитки тащил Степан свое
тело по земле и камням, и, когда захотел приладить для выстрела ружье, камень-кругляк,
сдвинутый с места, сорвался вниз и стал там перестукиваться с другими камнями во рву.
Олешек дернул головою и прянул с пригорка, да так, что Степан не успел даже вскинуть
ружье. Степан выругался и пошел к избе, где застал Тимофеича уже за второй корзиной.
Ванюшка и Федор тоже должны были скоро вернуться, потому что солнце уже клонилось
низко и заливало края ложбинки холодным румянцем. Так вот осенью в Мезени, в последние
стылые, но солнечные ещё деньки румянятся окошки в домишках, и дети, наигравшиеся и
озябшие, бегут обогреться у мамкиного подола.
Ванюшка и Федор, бродя по морскому берегу с одним топором, ушли далеко от избы и,
выйдя к небольшому носу, заметили вдали множество бревен, словно плот там распустился и
покачивался на волнах. Федор с Ванюшкой подошли поближе, но расстояние между ними и
плотом оставалось то же, не уменьшаясь, точно плот этот уходил от них с тою же скоростью,
с какою они шли к нему. Федор и Ванюшка выбились из сил, гоняясь за неуловимым плотом,
и наконец как бы стали его настигать, потому что уже различали отдельные бревна, но бревна
эти уже не выглядели плотом, а были навалены на берегу и разбросаны по воде кое-как, без
толку и порядка.
– Да это, Ваня, выкидник! – воскликнул Федор. – То-то будет Тимофеичу подарок!
Натопим мы теперь избу, как баню! А Тимофеич-то всё печалился, что заморозит нас Берун.
С такими дровишками не заморозит, небось.
– Не заморозит! – звонко выкрикнул Ванюшка и, как жеребенок, бросился вприпрыжку
вперед.
Низкий берег был в этом месте весь загроможден лесом. Огромные бревна колыхались и
на воде, терлись друг о друга и протяжно скрипели, как колодезные журавли. Откуда могли
взяться здесь такие дерева, чуть ли не в обхват толщиною, с такой узорчатой древесиной, то
крепкой, как камень, то мягкой и податливой, как будто даже теплой?.. Ванюшка всё прыгал с
бревна на бревно, а Федор присел на гладкий, обтертый водою и льдами чурбан и стал
рассматривать наваленные вблизи бревна. Это было дорогое, заморское, не наше, не русское
дерево, не сосна и береза. Отторгнутое от родных берегов бурями и ураганами, смытое
водами, оно целый век кружило по многим морям, блестя на солнце мокрою спиною, и
наконец закончило свои странствия, прибитое к Малому Беруну, к безлюдному острову в
холодном океане.
Ванюшке надоело скакать с одного мачтового дерева на другое, и он прикорнул где-то за
бревном. Пустыня и тишина словно обволакивали Федора мягкой пеленой. Он снял шапку и
закрыл глаза. Слабый ветерок играл его волосами. Уже пятнадцать дней жил Федор на этом
острове, а до того только слышал о нем в разных бабьих выдумках и сказках. И всё эти дни
здесь, как камни-окатыши, были и будут похожи один на другой и, как окатыши же,
сдвинутые по склону оврага, один на другой будут наскакивать, один другой обгоняя. Здесь
по-особенному кружится время, приближая попавшего сюда человека, скорее всего, к одной
лишь смерти.
Федор вздохнул и открыл глаза. Он нагнулся за шапкой, которая лежала на бревне подле,
и приятный запах взволновал его, как далекое воспоминание. Так же пахло и в жарких
странах, вытравивших из Федора его молодость и силу. Шапка лежала на душистом дереве,
которое называется кедром мексиканским; оно легко и прочно, и его ароматическая смола
источает приятный запах.
Федор очнулся от своих мечтаний и стал топором постукивать то по одному бревну, то по
другому. Здесь были удивительные сорта дерева, над которыми в царицыных подвалах с утра
до ночи гнут спину краснодеревцы: пальмовое дерево разных видов; дерево фернамбук из
Южной Америки, дающее мебельным мастерам красную краску различных оттенков;
палисандровое дерево, от которого пахнет словно фиалкой.
Многое тут было знакомо Федору, если иногда не само по себе, то хотя бы по тому
слабому запаху, который шел здесь от слегка пригретого солнцем чужеземного бурелома. А
ничто так не застревает в памяти, как запах.
Ванюшка показался из-за груды высоко навороченных бревен. Он волочил за собой
какой-то тяжелый предмет и звал Федора на помощь:
– Поди сюда, Федя! Что я тебе покажу!
– Чего там? – откликнулся Федор и заковылял по бревнам Ванюшке навстречу.
Мальчик вцепился в большую доску, из которой торчали оборжавевшие гвозди и
большой, тоже порыжевший от ржавчины крюк. Это и впрямь была счастливая находка.
Крюк был готовым молотком. Из него можно было сделать и рогатину. А гвозди? Ну, мало ли
чего нельзя наделать из гвоздей!
Федор поплевал себе на руки и схватился было за крюк. Но, глянув на доску, он
остановился, вытаращив глаза.
– Федя, ну!.. – дернул его за рукав Ванюшка.
Но Федор, вместо того чтобы впрячься в доску, присел на корточки и стал рассматривать
её своими все ещё широко раскрытыми глазами.
Чего бы ему вглядываться так пристально, когда на бурой доске и без того хорошо видна
была выжженная, как лошадиное тавро, косая нерусская надпись:
ST. HELENA
с рогатым коньком наверху и с цифрами 1719 пониже? Да надпись эта, с её росчерками и
закорючками, была выжжена лошадиным тавром не только на обломке разбитого судна. У
Федора по левой лопатке шла такая же надпись. Огненными, багровыми буквами было по
живому телу выведено: Sf. Helena, – без цифр, но с такими же закорючками и с таким же
вставшим на дыбки рогатым коньком.
II. ПРО БЫКА И МЕДВЕДЯ
Доска с крюком и гвоздями, которую приволокли Ванюшка и Федор, была как нельзя
более кстати. Из двенадцати зарядов, взятых Тимофеичем на остров, оставались в пороховом
роге только четыре. Зато восемь выстрелов, которыми Степан за эти две недели восемь раз
будил мертвую в это время года тишину Малого Беруна, дали восемь оленьих шкур и
изрядно оленьего мяса; его по нескольку раз в день ели теперь мезенские китоловы. Но что
было делать дальше с последними четырьмя зарядами, которые дадут промышленникам в
лучшем случае ещё четырех олешков? Ведь был на исходе июль, а там близилась тяжелая и
опасная зима, когда на ловитву выйдут голодные ошкуи, станут бродить вокруг избы, и их не
отгонишь топориком или охотничьим ножом. Тимофеич осмотрел доску, которую притащили