«Что ты, Аксенья... Аксенья... Борисовна!..»
И князя Ивана будто плетью ожгло. Он дернулся всем телом и глаза открыл. Светает
едва. И дверь на своем месте белеет. Никакой Аксеньи тут нет.
«Вот так, – подумал князь Иван в тоске. – Чего не померещится во сне человеку!»
И, хлебнув квасу из стоявшего подле ковшика, князь Иван снова заснул. Целая ватага
людей в кунтушах и магерках окружила его вмиг. Играют вокруг него на конях, дергают его
за однорядку, тормошат. Один кричит:
«Ворона!»
Другой вторит ему:
«Ротозей!»
А в стороне возникла толпа шляхтянок в перьях и лентах; польки, гляди, тоже смеются
над князем Иваном, вороной и ротозеем. Но скоро все затмилось точно облаком пыли, и весь
остаток ночи князь Иван проспал не просыпаясь, без маеты и сновидений.
XXXIII. ПЯТУНЬКИН КИСТЕНЬ
Утро пришло румяное и свежее; растворились в нем без остатка все томления ночные. У
князя Ивана сразу и вылетело из головы все, что томило его во сне ночью; вместе с другими
окольничими стоял он с утра в Грановитой палате; как на других, был и на нем становой1
парчовый кафтан.
– Учись, Иван Андреевич, обычаю посольскому. .
Обернулся князь Иван – это Басманов, к двери проталкивается, кивает головою, шепчет:
– В Париже не ударить бы и тебе в грязь лицом.
– То так, Петр Федорович, – улыбнулся князь Иван.– Обычай не прост, не грех и
поучиться. – И стал внимать, как ретиво спорят с великим государем польские послы, как
хитро перечит им думный дьяк Афанасий Иванович Власьев.
– Государство, – говорит, – к государству не применится: великого государя нашего
государство живет своим обычаем, а государя вашего государство – своим обычаем.
«С Афанасием хоть куда, – подумал князь Иван. – Ему посольство не в кручину. С ним и
ехать мне к Генрику королю».
Но тут заговорил польский посол пан Александр Гонсевский. Он говорил сначала по-
латыни, потом по-польски, говорил долго и кудревато, и, как ни прислушивался князь Иван,
он не мог понять, к чему клонит хитрый поляк. Наконец добрался-таки до смысла, когда
посол назвал Смоленск и Северскую землю, обещанные Димитрием польскому королю за
помощь против годуновских войск. Князь Иван чуть не вскрикнул, когда услышал такое.
Глянул на царя – не по-царски он ёрзает на троне, хмурится, шепчет что-то Афанасию
Власьеву, своему великому секретарю.
Кончил пан Гонсевский, стал говорить Власьев. Не польский король, сказал он, вернул
прародительский престол великому государю Димитрию Ивановичу, а все люди Московского
государства признали его и привели в стольный город Москву. Сигизмунду польскому за
дружбу и великий государь Димитрий Иванович рад платить любовью и дружбой; но чтобы
отдавать исконно русские земли полякам – этого русский народ никогда не дозволит. Никогда
ничего от Московской земли не отойдет к Литве.
Князь Иван вздохнул, да так глубоко, точно не в многолюдной палате стоял он, точно
струею чистого воздуха наполнил он грудь. Слова Афанасия Власьева не оставляли
сомнений. И, должно быть, совсем напрасно раскручинился князь вчера, услышав подлую
болтовню двух хохлачей, раскачивавшихся впереди него на долгохвостых конях.
1 С перехватом по стану, то ость шитый в талию.
Князь Иван уже не слушал дальше, а только глядел кругом – на поляков, на бояр, на
попов, на царя.
Царь сидел на престоле в красном углу, под алым балдахином с золотыми кистями.
Волшебное сверкание алмазов исходило от Димитриева венца, от скипетра в его руке, от
меча государева, с которым стоял подле престола великий мечник Михалко Скопин-
Шуйский. А Шуйский другой, Василий Иванович, он тоже тут: сидит близ государя по левую
руку, в парчовой шубе, в высокой боярской шапке, глаза трет кулаком, бороденку жидкую
треплет. И, пока дьяк вычитывал по списку ответные статьи послам, Димитрий поднял
голову, глянул направо – духовные власти, глянул налево – думные бояре, весь царский
синклит1: Сицкий, Мстиславский, Шуйский... Шуйский?.. Димитрий улыбнулся... Ах,
Василий Иванович!.. И Димитрий подал ему знак рукой.
Вскочил с лавки Шуйский и, путаясь в шубе долгополой, подбежал к балдахину; оборвал
дьяк чтение, задержан палец на недочитанной строчке; замерли послы на своих местах
посреди палаты. Царь молвил что-то Шуйскому, и тот опустился на колени и на коленях стал
ползать у ног Димитрия, устанавливая их на скамеечку, обитую соболями. Послы, как гуси,
вытянули шеи из жупанов, глядя на это. Но дьяк стал снова читать, а Шуйский, приладив ска-
мейку и поправив полы Димитриева платна2, встал на ноги и попятился назад, к своему
месту.
Легкий гул колыхнулся на миг по палате, от стены к стене.
– Самовольство! – услыхал князь Иван позади себя чей-то шепот. – Тиранство! Недаром
сказано в книге пророков: будете стонать от царей ваших.
Но умолк дьяк, свернул список и передал его папу Олесницкому, принявшему бумагу
стоя. Вместе с буйно-кудрым Олесницким встал и плешивый пан Гонсевский, встал и
Димитрий с трона и спустился вниз по обитым алым бархатом ступеням. Поддерживаемый
боярами, сопровождаемый паном Мнишком, пошел он из палаты мимо склонивших голову
послов, мимо благословлявшего его патриарха, мимо московских людей, кланявшихся ему в
пояс. Вслед за другими вышел и князь Иван на крыльцо; после душной палаты дохнул на
свежем воздухе полною грудью, загляделся на зеленые луга по ту сторону голубой реки. Но
рядом, на крыльце, кто-то посохом стукнул. Взглянул князь Иван: стоит подле него Шуйский,
шубу на себе запахивает, бороденку за ворот прячет. Поморгал Василий Иванович красными,
глазками зло, в рукав себе кашлянул...
– На пиру, – сказал, – у меня-су на пированье, вздумалось тебе, Иван Андреевич,
спориться.
Князь Иван стоял молча, глядя на коротенького Шуйского сверху вниз.
– Это ты делал нехорошо, – застучал Шуйский посохом по ступеньке. – Это твоя вина.
Но я не сердитую, – махнул он рукой, – не сердитую, не сердитую... – и пошел прочь, собирая
полы вновь распахнувшейся шубы, тыча бороденку под соболий ворот.
Князь Иван усмехнулся, стал и сам с лестницы спускаться...
– Шубник, – молвил он негромко, – влепили тебе сегодня в бороду репей? Сердитуй не
сердитуй – проиграл ты свой кон. Не по-твоему будет.
Князь Иван спустился вниз и пошел площадкою, которая кишела людьми. И кого только
не было тут! Наехавшие в большом числе заморские купцы с шкатулками и тючками;
Себастьян Петрицкий – доктор царский, и Аристотель Классен – царский аптекарь; русские,
поляки, армяне, турки, евреи; иезуиты, щеголявшие в рясах русских попов, и природные
москвичи, из которых многие, наоборот, вырядились в иноземное, «гусарское», платье.
Постукивая посохом по мостку, ни на кого не глядя, семенил Шуйский к воротам, и князь
Иван Андреевич вышел за ворота следом за ним. Толпа стремянных подбежала к Шуйскому,
взяли люди под руки своего боярина и всадили его в бархатное седло, поверху шитое
золотом, на гнедую белоногую, персидской породы кобылу. И стремянные мигом и сами
вскочили в седла, стали виться подле Шуйского, как вьюны... Но тут словно молния ослепила
1 Совет.
2 Платном называлась верхняя, самая нарядная одежда русских царей, сшитая из наиболее дорогих тканей
(шелк, парча, бархат) и обильно украшенная золотом, жемчугом и драгоценными камнями.
князя Ивана – перед глазами его мелькнул один: наизнанку выворочена шубка волчья и сам
как волк, хоть и шерстью по роже порос бурой. Он! Князь Иван узнал его! Вот кистень его
свистит у князя Ивана над головою!..
Князь Иван оцепенел. Он не заметил и Кузёмки, который стоял около с бахматом и с