«Димитрий, солнышко наше!..» Тот вопит: «Вор твой Димитрий, да и сам ты вор!..» А я
шмыг тем временем, да и дал драпака. Ой!.. – простонал пан Феликс, попытавшись руку
протянуть князю Ивану. – Ой, княже Иване, сгибло, все сгибло...
– То так, пан Феликс, – согласился князь Иван.
– Ой, так, князь ваша милость, – продолжал стонать и вздыхать пан Феликс. – Ой, так...
Кабы мне только на ноги подняться – не останусь я теперь на Московщине, задам драпака
хоть куда...
– Ты – вольная птица, пан Феликс, легкий ты человек, всюду не свой, да и свой... А мне,
друже, каково теперь быть?..
– Ой, так! – твердил пан Феликс в лад словам князя Ивана. – Ой, верно!
Но растянувшийся на сене пан Феликс почему-то встрепенулся сразу, сеном зашуршал и,
несмотря на сильную боль, даже на ложе своем присел.
– Да это еще так ли?.. – молвил он, понизив голос. – Это еще верно ли?.. Может, и не
убили Димитрия?.. Может, это только смутки да враки... И тогда не все и сгибло. Так когда-то
уже было с Димитрием, в Угличе это было: убили будто какого-то мальчика, попова, говорят,
сына, да только не Димитрия. Может, и сей раз так?
Князь Иван с изумлением слушал шляхтича, из расшибленных уст которого исходили
столь странные речи; от них голова стала кружиться у князя Ивана, как от другого на
площади утром, когда прокисший шубник изрыгал перед всем народом ложь и хулу. И
впрямь! Как не пришло в голову князю Ивану разведать подробно, что случилось, как там
сталось? А он вместо того прогонял с литовкою полдня. Может, и сейчас они там бьются,
Шуйские с казаками, с государевыми стрельцами?.. И Димитрий Иванович, может быть,
жив?!
– Пан Феликс! – вскочил князь Иван с коленей. – Ох, друже!.. Как же это я!.. Побегу,
побегу. . Разведаю допряма... Что там у них?.. Что там?.. Как же это я!..
И пан Феликс моргнуть не успел, как взметнулся князь Иван по лестнице вверх, чуть
Анницу не сшиб, чуть Василька не убил и, не видя ничего от ударившего в глаза солнца, руки
вперед простер и ринулся по лопухам.
XL. ЦАРЬ – ЗМЕЙ, ЦАРИЦА – ЗМЕИЦА
Как слепой конь на всем скаку, врезался князь Иван в плетень, опомнился тут, рукою по
глазам провел и увидел себя в огромном облаке пыли, поднятом возвращавшимся с выгона
стадом. Мычали коровы на улице, хлопали бичами пастухи, но князь Иван, не теряя времени,
прянул через плетень и стал торопливо пробираться канавою, отгоняя коровенок, бредших и
тут ему навстречу. Наконец прошло стадо, на красные вошвы1 в рукавах князя Ивана
покосились последние быки, и можно было снова бежать, не переводя духу, не чуя под собою
ног. Князь Иван и бросился вперед, к Пятницкой церкви, выставившей поверх деревьев свой
золоченый, убранный звездочками и цепочками крест. Пьяные окрики неслись князю Ивану
вдогонку, под ногами ему бросались целые стаи собак, а он бежал, точно жизнь свою спасая
от страшной опасности, которая угрожала ему в этот миг. Ни окриков, ни лая собачьего под
ногами у себя он не слышал, ни о чем он не думал, только слова пана Феликса гремели у него
в ушах, как буря, раздирали пространство, как зубчатая молния в диком поле в
непроницаемую ночь:
«Да то еще так ли?.. То еще верно ли?.. Может, и не убили Димитрия?.. И не все и
сгибло?..»
«Не сгибло!.. Не сгибло!.. – кричал какой-то другой голос внутри князя Ивана. – Жив
Димитрий Иванович, жив он! Еще этим летом поедет князь Иван Хворостинин во
Французскую землю послом от великого государя... А шубника на куски разорвем, в котел
кинем, свиньям на пойло!..»
Так добежал князь Иван до Пятницкой церкви и здесь повалился у церковного тына дух
перевести, ворот, натерший мокрую шею, расстегнуть.
Солнце стояло низко, но город не угомонился; все еще торопились куда-то стрельцы,
1 Лоскутки дорогой ткани, пришитые к платью для украшения.
метались по перекресткам люди, скакали на неоседланных конях, размахивали секирами. И в
суматохе этой лишь обоз с посудой глиняной медленно и чинно, словно ничего не случилось,
выступал по дороге.
Князь Иван поднялся и пошел рядом с гончарами к мосту, уже видневшемуся вдали.
Гончары шли молча подле хрупкого товара своего, с которым подтягивались теперь к
горшечному ряду. Молчал и князь Иван, только старичок гончар в подпоясанной лыковым
тесмячком ферезейке понукивал свою лошадку да вскрикивал то одно, то другое неведомо к
чему.
– В руке тощо, в другой ничего, – показал он князю Ивану руки с черными полосками
грязи, въевшейся в линии ладоней. – Был алтын, да и бог с ним!
Князь Иван поглядел старичку на руки и промолчал. А старичок погрозил кулаком своей
лошадке:
– Но-но, падаль!..
И довольный, что набрел на свежего человека, он опять обернулся к князю Ивану:
– Радуйся – уляпался, а коли сором, ты закройся перстом.
Князь Иван покосился на старичка и пробормотал себе под нос:
– Mente captus – с ума сбредший.
«Молодчик-то, видно, дурень, – решил в свой черед старичок. – Не проймешь его ничем.
Эк его репьём облепило!» И, отвернувшись, он стал тешить уже одного себя присказками
своими:
– Царь – змей, царица – змеица; тот негож, и та не годится.
Князь Иван глянул удивленно на старичка, принявшегося постукивать свою лошадку
кулаком под брюхо...
– Это ты, дедко, что?.. Какая змеица?
– Змеица?.. – спросил старичок, будто не он только что сопрягал эти два слова: «царица»
и «змеица». – Это так... Путь дальний, дни долги, так это я от маеты... слова и притчи...
Скажешь одно, прискажешь к нему другое, глядь – дорога легче и путь веселей. Так-то... Ты,
молодчик, тутошний, здешних посадов?
– Здешний, – ответил князь Иван.
– Скажи ты мне... Сказывали вот, змея они ноне убили семиглавого. Да я так смекаю:
вракают люди. Разве его убьешь?.. Хоть сабелькой, хоть пищалью, а он, змей-то, враз шмырк
в землю, да и выйдет хоть где, обернется хоть жуковицей, хоть человеком, хотя бы царем...
Ночью, – понизил голос старичок, – Федец, малый наш...
И, путаясь, перебивая сам себя всякими замысловатыми присказками, то и дело
покрикивая на притомившегося конька, рассказал он князю Ивану, как накануне, когда
завечерело, своротили они с дороги, распрягли лошадей, пожевали хлебушка с водой
студёной и залезли на ночь под возы.
Ночь проходила спокойно, не брехала собака, привязанная к возу, и стреноженные кони
паслись подле. Но на исходе ночи Федец Горлач, безбородый еще малый, проснулся от
топота, приближавшегося с московской стороны. Федец выглянул из-под воза и увидел в
таявшем сумраке каракового коня, бившего дорогу вызолоченными копытами, и ратника в
золотой ерихонке1 и белой епанче. Ратный человек словно боялся опоздать. Он скакал во всю
мочь, нахлестывая коня серебряной плетью, и летел, пронзая пространство и хватаясь
перешибленною рукою за разбитую голову. Он звонко гикал и отплевывался кровью. А Фе-
дец притаился под возом, дивуясь такому делу, но караковый конь как возник, так и пропал;
только под тяжелым его скоком долго, как медная, гудела земля.
– Он! – крикнул старичок, кончив рассказ. – Никто, как он... Царь – змей, царица –
змеица...
– Кто – он? – спросил князь Иван.
– Змей семиглавый, царь. Они его сабельками, а он под землю да на конь... Вот-ста дело
вышло как. А ты послушай еще: всем был угодлив, да никому не пригодлив; толсто пировал,
1 Ерихонка – шлем азиатского происхождения: остроконечная металлическая шапка с чешуйчатым затылком,
наушниками, козырьком и паносником.
да недолго гостевал...
Но князь Иван не слышал больше. «Статься может, и впрямь он!» – пронзило его, как
давеча у пана Феликса, с такой же силой. Или, может быть, это просто сон свой принял за явь