– Побудь еще в заточении, княже; побудь с недолгий час. Выведу тебя из темницы.
Выведу. . Гой-да!
Кузёмка звякнул из сеней замётом и запер дверь на замок. Остались в молчательной
келье двое: заточник Старковский и старец тюремный. Заточник метался по келье, кулаками
потрясал, расправлял себе руки и плечи. И казался ему час протекший длиннее долгого дня.
А старец лежал смирно и только сожалел об одном: не разглядел он у черта хвост. Видывал
сумасшедший Исайя на своем веку чертей! Но они всегда возникали перед ним из углов и
жались хвостом в угол. И пребывал старец Исайя всю жизнь в неведении. Ибо келарь
монастырский отец Агапит утверждал, что у черта синий хвост; Леванид же звонарь
говаривал, что у чертей, кои лепятся на колокольне, медные хвосты. И хоть встретился
сегодня отец Исайя с чертом, можно сказать, лицом к лицу, да напялил черт на себя до пят
армяк; поди разберись, каков под армяком у черта хвост.
XXVII. НА ВОЛЮ
Час, назначенный Кузёмкой, прошел, прошло еще с полчаса, и Кузёмка снова зазвякал
замётом в сенях. Лицо Кузёмкино сияло, борода паленая стояла торчком, Кузёмка то и дело
подскакивал от радости, поправляя на себе армяк.
– Князь! Иван Андреевич! Иди. Ступай отсель. Да шубу, шубу вздень. А старца тут
кинем. Лежи тут, старец. Лежи, отче, молитву твори. К вечеру хватятся старца – ахти, нетути
старца: значит, черт съел. Ну, да поищут старца; поищут и найдут. . в молчательной келье.
Хо-хо! Сам старец ковал и вязал, а теперь, гляди, и сам вот старец в путах лежит. Чего
бывает! А? Я только замёт на дверь накину да замок нацеплю; а ключик – вот он, отче, – за
пазуху тебе. Да соломки тебе под бочок, а то зайдешься у меня. Ну, прощай, не забывай!
И, пока Кузёмка разговаривал со старцем, пихал ему под бок солому, засовывал за пазуху
ключ, князь Иван выскочил на крыльцо, глянул: заулок какой-то, снегом засыпанный, у
крыльца – понурая кляча, запряженная в дровни, на дровнях две бочки стоймя стоят, рогожей
накрыты. И шебаршит что-то в бочке одной. Князь Иван сдернул рогожу и ахнул. Скорчился
в бочке в железной шапке, в рыжем сукмане Акилла. Ежится старичище в бочке обледенелой,
шипит; взглянул на князя Ивана, засмеялись очи поблекшие... Князь Иван накинул скорей на
бочку рогожу, с другой бочки рогожу содрал – пусто в бочке, и понял князь Иван все без слов.
Вкинулся он в бочку и рогожей себя накрыл. И слышит – топают ноги в сенях, сбегают с
крыльца, и чмокать стало где-то сбоку, понукивать, покрикивать:
– Но-но, родная! Но! За водичкой поехали. Ехали, еще не приехали. Но!
Скользят дровни по белым снегам, трещит ледок в бочке, подтаивать стало под князем
Иваном.
– Открывай, отец! – кричит Кузёмка издали старцу-воротнику, отцу Макарию. – За
водичкой поехали, мать честная! И-эх, но-о!
И вдруг толкнулось все куда-то в сторону, потому что рванул вожжи Кузьма, захрипела у
него кляча в упряжке, и дровни сразу стали. В одной из бочек содрогался Акилла, силясь
унять кашель, который неожиданно вцепился в него почти у самых Водовозных ворот.
Кузёмка до чего был черен, а посерел тут от ужаса, оттого, что пропало все, если старец
Макарий услышит, как стреляет у Кузёмки в бочке, заметит, как скачет у него бочка,
накрытая рогожей. А Макарий кричит, вопит у ворот раскрытых:
– Сколь ждать мне тебя на холоду-у? Поезжай, пес, а то ворота закрою, попрыгаешь у
меня на морозе!
– Я сейчас, отец! – кричал ему Кузёмка в ответ. – Я сейча-ас... Мне на-адо... Сейча-ас...
И Кузёмка бегал подле бочек своих, что-то как бы подвязывал, что-то поправлял. Но
Акилла разрывался от кашля, который хватил его в бочке обмерзшей и терзал ему горло,
давил ему ребра, раздирал ему грудь.
– Старенький, – лепетал Кузёмка, обегая сани и клячу свою, подбегая к бочкам и вновь
возвращаясь к кляче. – Акиллушка... Ох, напасть! Ох, Акиллушка! Не ждали, не чаяли. Вон
уж и ворота старец затворяет... Ох!
Но бух!.. Ударило с колокольни раз. Потом бухнуло другой раз. И пошел колокол бухать
на всю округу, стал зыбиться звон и колыхаться, рокотать громом певучим, оглушать Кузёмку
и клячу его, у которой вздыбились уши, и старца Макария, бросившего тут возиться с
воротами. Он повернулся к колокольне, старец-воротник, стянул с себя шлык, креститься
начал...
– Отворяй, отворяй! – крикнул Кузёмка, прянув к бочкам.
Он вскочил в сани, протянул вожжою клячу немилосердно, та сорвалась с места и вскачь
понеслась вниз.
Старец едва успел ворота приоткрыть. Да и то Кузёмка дровнишки свои ободрал, мазнув
ими по створе, окованной железом.
– Шалый! – бросил ему вдогонку Макарий. – Шею свернешь, в прорубь угодишь.
Но Кузёмке было не до того. Куда бы ни угодил он, а он вынесся за ворота, скинулся к
речке, оглянулся, а ворота уже прикрыты стоят. Погнал Кузёмка дальше, к часовне у проруби,
и еще дальше – за речку, в лес, в ельник, осыпанный снегом, в чащу лесную, в пустыню
безлюдную. А там уже и останавливать клячу не пришлось: сама, лядащая, пристала и
дальше не пошла. Сдернул тогда Кузёмка рогожи с бочек, и вылезли оттуда на волю Акилла,
красный от натуги, и князь Иван, у которого ныло тело от бочки тесной, от толчков на
поворотах, от талой воды, пронизавшей его до костей.
– Эх, ну! – гаркнул князь Иван на весь лес и, обхватив Кузёмку, стал мять его, трясти,
бороться с ним, валить его с ног. – Кузёмушко! – выкликал князь Иван, притиснув
послужильца своего к груди. – Кузёмушко-друг!.. Не забуду, ввек не забуду службы твоей...
Кузёмушко!.. Состряпал каково! В бочке!.. Га-га!
Облаком клубился пар вкруг загнанной клячи, стонало в лесу эхо. Акилла смеялся, глядя
на Кузёмку и князя Ивана, но вдруг рассердился, кинулся к ним со своими клюшками:
– Чего беснуетесь? Не ко времени... Рано еще... Не доспело... Уходить надо... Не медля...
Уходить...
Князь Иван бросил Кузёмку, руками развел, дыша тяжело, улыбаясь растерянно.
– И то, Иван Андреевич, – молвил в свой черед Кузёмка. – Уходить... Уходить, не медля...
Стой вот, Акиллушка; монастырь-от вон там, подмонастырье – вон там. Я пролезу. Уходить
надо, уходить, – сказал он озабоченно. – Хватятся, погоня нам будет.
Он юркнул в ельник и пропал в чаще.
– Куда ж это он? – спросил недоуменно князь Иван.
Но Акилла не сразу ответил. Он напряженно внимал удаляющемуся шороху; он
прислушивался к потрескиванию, к постукиванию, которыми жил в эту пору лес; древним,
уже притупившимся слухом силился старик поймать что-то сквозь щеглиный свист, беличье
цоканье, волчью перекличку и отдаленный звон.
– Сейчас воротится, – откликнулся он наконец, как бы очнувшись. – В слободу побежал,
коней приведет. Добрые кони, замчат нас далече...
Далече?.. Куда далече?..
И тут только призадумался князь Иван о том, о чем не думал, трясясь в бочке,
скрючившись там в три погибели на стылом льду, в ледяной воде. Куда же он денется теперь,
дукс Иван? Где укроется, что станет делать, как будет жить? В Бурцову на Переяславль
кинуться или в Хворостинину деревню под Волоколамск? До Хворостининой рукой подать:
за ночь и пешком добрести можно. Там у приказчика, у мужика у Агапея, отсидится князь
Иван до поры. А сколь долга пора та? Ждать ее, ждать.
– Акиллушка, – молвил шепотом князь Иван, – куда же подадимся головой поклонной?
Акилла сдвинул брови, ощетинились они у него...
– Поклонной?.. Николи голова моя поклонной не бывала. Вишь, хребет у меня каков – к
земле так и шибаюсь, да голову только что перед царем небесным клоню. А податься нам,
скажу тебе, одна нам дорога: в обход Москве, на Коломенское село. Пока шел тебе допрос да
расспрос да было в монастыре тебе истязанье, под Коломенское рязанцы пришли с