Болотниковым в съединении, туляне с Пашковым... Не стерпела Земля неправды, неволи.
Поднялась... Го-го! – оживился Акилла. – Земля!.. Царя другого надо бы... Ну, да не то, –
потух он опять. – Не о том... Что те цари!
Акилла махнул рукавицей, обошел вкруг саней и подвинул зачем-то бочку, съехавшую к
краю.
– Был в оны лета, – начал он торжественно, – велик царь на Москве – Иван Васильевич.
А ноне стал царь на Москве... Василий Иванович. Василий Иванович, – повторил Акилла. –
Шуйский. Шуйский! – ударил он клюшкою о снег. – Человек глуп и нечестив, пьяница и
клятвопреступник, боярам потаковник, правды гонитель, черным людям зложелатель.
Он передохнул, подумал и стал говорить медленно, не повышая голоса:
– При Грозном царе была холопу кабала, да был из кабалы выход в Юрьев день1. Ступай-
де, смерд, в Юрьев день на все на четыре рядиться-кормиться, пиши новую порядную2, где
тебе любо. Да схитили бояре у народа велик его день, и стала холопу сугубая кабала. А ноне
станет и кабала трегубая. «Не держи, – говорит царь Василий, – холопа без кабальной
грамоты ни единого дня». Садись, дескать, на коня, боярин, езжай в приказ Холопий, пиши
1 Юрьев день – 26 ноября старого стиля. За неделю до Юрьева дня и в течение недели после поселившийся на
помещичьей земле крестьянин имел право уйти от помещика. Это право выхода было постепенно отнято у
крестьян, и они оказались таким образом прикрепленными к земле навсегда (крепостное право).
2 Порядная грамота – договор при съемке крестьянином помещичьей земли.
на послужильца кабалу до скончания его века, на детей его и потомков пиши, будут тебе
крепки крестьянские души. Будут бояре на боярстве, дьяки на дьячестве, мужики на
боярском навозе. Будут в роды и роды, навечно, неисходно. Поп кади, и попович, значит,
кади; псарь атукай, и псарёнок кричи «ату». По породе тебе сесть, по породе тебе честь, и
бесчестье по породе.
– Не по породе, Акиллушка, – прервал его князь Иван. – Не по породе надобно
жаловать...
– Надобно! – повторил Акилла. – Ведомо и мне, как надобно. Ведома и дума твоя, Иван
Андреевич. Одна у нас дума, так одна бы и дорога. Всем путь один, коль и тебе со мной по
пути. А другого ничего не найдешь. Для того из темницы ты вынут... На вольную волю...
Лети, сокол!
Акилла подошел к князю Ивану, скрюченный в дугу старец, древний и мудрый. И, задрав
голову, глянул князю Ивану в лицо и засмеялся.
– Лети, сокол, эх да красным лётом! Ты молод. А мне... – Акилла поперхнулся,
закашлялся, слезы покатились у него из глаз. – Не летать... – хрипел он. – Не дожить... Ноне
сила сякнет!.. Жизнь исходит...
Он корчился в кашле, стучал клюшками по снегу; князь Иван обхватил его по плечам,
чтобы не свалился старик в сугроб.
А сугроб стал сереть к ночи, стали черными ели; над поляной, тяжело взмахивая
крыльями, пролетел глухарь.
Акилла оправился наконец от кашля, но забеспокоился сразу и заковылял к краю поляны,
в ту сторону, куда ушел Кузьма.
– Куды те, куцатый, занесло? – бормотал он, останавливаясь, вглядываясь, вслушиваясь.
– Ушел и сгинул... Того гляди, старцы нагрянут, да у нас оружия – одни клюшки мои. Охте!
Кнутом попотчуют, в цепь вденут, в земляную кинут. . Сидит там теперь враль в земляной...
враль... – И Акилла призадумался.
А Кузёмка все не шел. Князь Иван шагал по поляне, голод томил его, озяб князь, продрог.
И Акилла становился все сумрачнее.
– Не старцы наедут, так волки набегут, – хмуро твердил он, обходя поляну, тяжело
переваливаясь с ноги на ногу, с клюшки на клюшку. – Уйти б куда ни есть, да с Кузьмой же
как?.. Авось воротится Кузьма, авось...
И он умолк, увидев, как вытянулась в оглоблях лошадь, как поднялись у нее уши
рассохой, потому что близилось волчье завыванье, зимнее, голодное, бездольное, как ветер
полевой. И вот уже загорелись они в ельнике, холодные и зеленые, зловещие огоньки – одна
пара глаз волчьих, другая, третья... Лошадь рванулась в оглоблях, зацепилась дровнями об
пень, стала оглобли ломать.
– Беда, князь! – крикнул Акилла и взмахнул своими клюшками, замолотил ими по дереву,
загокал на весь лес: – Го-го-го-го-о-о!..
И князь Иван стал кричать, схватил Кузёмкин черпак и ринулся с ним в ельник. Потухли
было зеленые огоньки, потом стали загораться снова – одна пара, другая, третья, – уже их не
счесть.
– Беда! – кричал Акилла, обегая поляну. – О-го-го-о-ой! Беда-а!
И он молотил клюшками по деревьям, барабанил по бочкам, хватал обмерзшие комлыги
снега и швырял их в ельник, в глаза волчьи, в заливчатое рыдание, в скрежет зубовный. Но
вдруг стрельнуло что-то на весь лес, оборвался сразу волчий вой, бросился Акилла к князю
Ивану.
– Не дадимся, князь! – крикнул он, вцепившись князю Ивану в шубу. – Уйдем от старцев.
Волк не съест, на коня набросится.
И он потащил князя Ивана в лес.
XXVIII. ОДИН ПУТЬ – ПРЯМОЙ
Но на поляну из ельника, весь обсыпанный снежной пылью, выскочил Кузёмка. Пистоль
дымился у него в руке, за поясом невесть где добытого полушубка торчал топор.
– Нефед! – орал он хрипло, надрываясь до последней мочи. – Гони на развилье1 да на
березу. Тут мы, за березой, да волков тут – сила! Иван Андреевич, дед, куды вы? Коня
распрягайте, зарежут коня волки! О-го-го-о-ой!
И он бросился к дровням, мигом выпряг лошадь и потащил ее за собой, крича во весь
голос:
– Иван Андреевич, Акилла, дедко!..
Князь Иван и Акилла выглянули из ельника и увидели Кузьму, который бегал по поляне,
волоча за собой клячу на длинной веревке. Кляча припадала то на одну ногу, то на другую,
головою дергала, в сторону прядала... Кузёмка кричал и ей:
– Но-но, дуреха-а! Пропадешь ни за грош. Волк те съест, дуреха-а... Волк! Он не
посмотрит, волк... Но-о!
Князь Иван и Акилла выбежали на поляну. Акилла набросился на Кузёмку:
– Где тебя мотало, пес, времени столько!
– Заплутался я, дедко. Побежал на слободу, да выбежал на выселок. Оттоль побежал
назад на слободу. Дал-таки крюку. .
– «Крюку»! – передразнил его Акилла. – Крюк те в бок! На крюку тебя повесить! Где
Нефед? Кони где?
– Нефед с коньми на развилье стал. Не проехать ему, Нефе-ед! Ау-у!
– Ау-у! – донеслось издалёка, чуть слышно. – Батька Акилла, здравствуй на здоровье! Да
не мешка-ай! От волков мне истомно-о!
Бросились вперед князь Иван, Акилла да Кузёмка с клячей своей, продрались сквозь
ельник, увязая в сугробах, и выбежали на развилье, где под березой стоял Нефед, держа под
уздцы коней, запряженных в парные сани. Волчий вой то отдалялся, то становился ближе, то
вовсе пропадал, то возникал с новою силой. Вкинулись они в сани все четверо...
– Гони, Нефед! – крикнул Акилла.
И понеслись они птицей полями, лесами, деревеньками, еле видными в сугробах, и опять
лесом и лесом без конца. Кузёмка не выпускал веревки из рук, обезумевшая кляча рвалась за
ними вскачь, волчья стая надвигалась неудержимо, ближе, еще ближе... Надо было стрелять,
но Кузёмка забыл, куда девал он пороховой рожок; охал Кузьма и крякал, пока не вынесся
вперед из стаи матерый зверь, большеголовый, вислозадый... Скакнул он кляче на шею,
вцепился ей в горло, Кузёмка едва успел веревку выпустить, и все заклубилось, задымилось в
волчьей свалке вкруг клячи зарезанной.
– Эхма! – сокрушался Кузёмка. – Лядащий был конь, а все же конь. Тебя, Иван
Андреевич, из темницы вынес...
Акилла сидел насупившись, спрятав руки в рукава сукмана, упрятав бороду в ворот.
Князю Ивану хотелось есть и спать.
Они миновали выселок, Буйгород, Завражье, обогнули Волоколамск и домчались до
Хворостининой. Приказчик Агапей, злой и сонный, стоя за воротами, долго не мог понять, в
чем дело; но, когда разобрал, что это князь Иван в санях дожидается и Кузёмка с ним,