себя.
Сломанное древко пришлось как раз Федору по ногам; у того от удара подогнулись
колени, и он с перепугу закричал благим матом.
– Фу ты! – отдувался Тимофеич. – Надо бы плошку какую али лампадку оставлять на
ночь, а то в этой адовой темени как раз друг дружку когда-нибудь перережем. Это тебя, Федя,
я так огрел?
Но Федор уже пришел в себя и, приперев дверь в сени, стал устраиваться на печи. Он во
всю ночь не сомкнул ещё глаз и вдруг почувствовал такую усталость, что, сидя на печи,
успел снять только один сапог и тут же сковырнулся на бок; словно нырнув в черную теплую
глубь, он сразу завертелся в воронке густого, непроницаемого сна.
VII. ОКОНЧАНИЕ РАССКАЗА О ЦАРЕ И РАЗБОЙНИКАХ
Но остальные так и не заснули больше во всю ночь. Должно быть, долго просидел Федор
у погасшей печки, пока не услышал шлепанья медвежьей лапы в наружную дверь. За это
время Тимофеич и Ванюшка успели отоспаться, а у Степана боль в голове почти совсем
утихла. Но голова у него сильно чесалась, и ему так и хотелось запустить в слипшиеся
волосья всю свою пятерню.
– Ни-ни! – останавливал его Тимофеич. – Не касайся! Чешется – значит заживает.
Почесала она тебя вчера! Десятому закажешь.
– Ништо! – тряхнул было головою Степан, но от этого его ударило по голове, точно
молотком.
Боль сейчас же прошла, но Степан продолжал, запрокинув голову назад и стараясь не
поворачивать её ни вправо, ни влево:
– Вот видишь, Ваньша, какие разбойники по двору у нас ходят да по ночам в двери
ломятся. С бабой разбойничьей и то один не совладал. Эти, косматые, пострашнее твоих,
Тимофеич, о коих ты нам недавно рассказывал, посильнее да полютее...
– Ну, и те бывают люты, душегубы, – откликнулся Тимофеич.
– Люты, да не так, – не соглашался Степан. – А чем у них там дело покончилось? Не
загубили ж они твоего солдата с царем вместе?
– Эк, эк! – закудахтал Тимофеич. – Так тебе сразу всё и выложи! Чем у них покончилось?
Да у них, может, там только начинается.
– Ну, выкладывай не сразу. Чего ты?
– Чего у них там начинается? – потянул Тимофеича за рукав задетый за живое Ванюшка.
– А начинается у них то, что они только и начинают ножи точить.
– Ну?
– Ну, и точат они, значит, ножи...
– А потом?
– А потом – щи с котом, с ёлками елей да жареный воробей. Чего ты, пострел, понукаешь
меня? «Ну» да «ну»... Я те не кобыла!
– Не кобыла ты, Тимофеич, а прямо, скажу я тебе, верблюд голландский, вот что ты, –
отозвался Степан. – Тянешь, как кишку соленую.
– Коли так, совсем не буду рассказывать, – рассердился Тимофеич.
– Ну и не рассказывай, шут с тобой!
Тимофеич спрятал бороду в сибирку, сопя, как рассерженный морж. Потом,
поуспокоившись немного, вытащил бороду из сибирки обратно и без всяких просьб
неожиданно начал снова:
– Начали они, душегубы эти, точить ножи. Точат они ножи...
– Увяз ты, старый ошкуй, со своими ножами в болоте по самый пуп, – рассердился в
свою очередь Степан. – Будешь ты теперь в болоте сто лет ножи точить...
– Не тебе рассказывают, чего ввязываешься? – не дал ему договорить Тимофеич. – Экой
какой нашелся!
И уже нарочно снова начал с тех же ножей:
– Точат они ножи...
Рассвирепевший Степан громко сплюнул, натянул на голову полушубок и под
полушубком заткнул руками уши.
– Точат они ножи, а солдат слышит разговор их и думает: «Ежели охотника этого,
Алексеевича, разбудить, так он крут, ещё с вышки сиганет да на нож напорется; дай-ко, –
думает, – я сам управлюсь». Стал он у лестницы на карачки да тесак держит подле. И как тот
разбойник пошел по лестнице, слышит солдат, что идет, что поднимает голову туда, на
лестницу, выше, так солдат сейчас же его, того разбойника, р-раз тесаком по шее: голова,
значит, на вышку, туловище наземь покатилось, и туловище – ту-ту-ту – вниз летит.
«Они, – говорят разбойники остальные, – видно, знакомы ему, что он там с ними так
долго?»
И говорит другой:
«Давай-ко я пойду!»
И начали они снова точить свои ножики...
Тимофеич остановился и стал ощупью искать подле себя на печке и по карманам
сибирки трубку. Но, вспомнив, что табак давно весь вышел, махнул рукой и продолжал:
– Начали они, значит, снова свои ножики точить...
Степан, слышавший из-под полушубка сиплое бунчанье Тимофеича, не утерпел и
высунул голову наружу.
– Точат они свои ножики...
– Язык бы тебе поточить на щербатом точиле, тогда и забыл бы ты про свои ножики!
И Степан снова спрятал голову под полушубок.
Но Тимофеич, не обращая внимания на Степана, продолжал:
– Точат, значит, они свои ножики, а солдат не отходит от лестницы и тесак наизготовке
держит. И как выстал второй разбойник на лестницу, так солдат и того по шее тёснул. Опять
– голова на вышку, а туловище – ту-ту-ту – по лестнице вниз.
«Ну, – говорят остальные, – и тому знакомы».
Атаман говорит:
«Поди третий; что они там так долго?»
Ну и третий так же солдат голову р-раз, а туловище только ту-ту-ту. Атаман говорит:
«Видно, и вовсе все знакомы; дай-ко я!»
Выстал, голову показал, солдат тесаком по шее р-раз – голова на вышку, туловище
наземь.
И больше солдат не слышит там разговору никакого. Тогда товарища своего тырк в бок, а
тот только фырчит да головой мотает: заспался совсем.
«Встань-ко, – говорит, – царский охотник Алексеевич, что у меня наделано! Пойдем-ко
мы вниз».
Растыркал он своего попутчика, и пошли они вниз. Ну, видят, что разбойничий стан.
Солдат приступил к старухе:
«Показывай, старая ведьма, где сундуки с деньгами».
А старуха видит, значит, что беда неминучая, и повела его в подизбицу, а там сундучище
– во! И солдат напихал себе золота, денег тех, ефимков1 да червонцев, куда только – и за
пазуху, и в голенища, и по карманам, и в шапку, и пихать больше некуда, идет да златинками2
звенит, заливается, что твои бубенчики троечные.
«Ну, теперь, – говорит, – старая ведьма, покажи нам дорогу, как нам из твоего логова
выбраться».
А старуха им:
«Поезжайте, – говорит, – этим путиком – будете на питерской дороге».
И поехали они тем путиком и выехали на питерскую дорогу. И Алексеевич, царский
охотник этот, говорит:
«Мне, – говорит, – тут надо. Прощай пока, а придешь в город – приходи ко дворцу».
Солдат идет один, шапку с ефимками в руках держит да золотой своей начинкой
позванивает. А Петр-то везде, где ехал, приказал повсюду корчмарям да кабатчикам солдата
безданно-беспошлинно вином поить. И солдат по дороге заходит в царские кабаки:
«Давайте мне винца: у меня денег сколько угодно».
А кабатчики эти и винокуры поят его вином и денег не берут, ни ефимков его, ни
червонцев – так безданно-беспошлинно, за-спасибно ему подносят.
И приходит солдат в Питер. Тут сразу захватили его в окровавленной одежде да с
конвоем привезли ко дворцу. И ведут его по золотой лестнице через золотые покои, через
триста тридцать три покоя, и солдат тем покоям уже счет потерял, и даром что пехотный –
ходить привык, а упарился весь, пристал и идти дальше отказывается. А конвойные ему:
«Ты, – говорят, – не можешь отказываться, ты, – говорят, – присягал».
Служивый видит, что верно – присягал; тужится и топает дальше. И притопали они в
самый большой покой; а там – видит солдат – сидит царский охотник в богатом уборе и с ним
разные вельможи, как индюки надуты, как павлины расцвечены.
Солдат обрадовался.
«Здорово, – кричит, – Алексеевич! Каков ты?.. Эк ты расфуфырился! Я чай, не праздник
сегодня».
Его тут стали тыркать в бок: молчи, мол, дурак, головы тебе не жалко, не видишь, с кем
говоришь?
А Петр ему руку протягивает, благодарит.