ренского3; у нас, – говорят, – винцо своё, не привозное, сладкое да душистое, вино-самотек,
только заберись в виноградник да под гроздь фляжку и подставляй...»
Тимофеич бросил свои шкурки и в недоумении глядел на Федора.
– Какие такие румынцы, не возьму я в толк?.. Самотек у них, говоришь... Не путаешь ты,
Федя?
– Румынцы – они румынцы и есть.
– Может, грузинцы?..
– Нет, грузинцы – те другие, а эти – румынцы.
Тимофеич задумчиво покачал головой и снова принялся за свои шкурки.
– Так вот, лежим мы – то спим, то потягиваемся, шепчемся всё и вспоминаем, кто винцо,
а кто иное что, и слышим – вода очень уж в море плещет и несет нас куда-то таково страшно
1 Скивидор, или шкивидор (стивидор), – артельщик, производящий погрузку и разгрузку судна.
2 Концы отдают – отвязывают причальные канаты.
3 Ренское вино – виноградное.
сильно, что все эти товары в подклети ходуном ходят. Буря настоящая... А только мурью тут
стали отпирать и бочки наверх таскать и в море сбрасывать. Ну, думаем, сгружают: течь,
значит. И сами наверх полезли. А в суматохе-то никто нас и не приметил. Держимся мы все
трое вместе, друг за дружку, а там у них по кораблю крик, вой, дети плачут, содом такой, что
не приведи господи больше увидеть... Дождь тут так и хлещет, молния небо режет... И вдруг
всё это сразу покатилось кувырком, и нас с румынцами расшвыряло во все стороны: корабль
так с разгону о дно и ударился. Вот так, думаю, и побегство: из одной беды еле выбился – в
другой по уши увяз; из огня, можно сказать, да в полымя попал. А тут, слышим, говорят, что
в камере у них воды полно. Разыскал я своих румынцев: «Что, – говорю, – други, будет
теперь?» А они пальцем тычут:
«Гляди! – говорят. – Берег видишь?»
И впрямь, берег видно саженях в ста, да ветер идет на нас с берега, от луды нас, того
гляди, отдерет да назад в море угонит с течью и водою в камере.
Стали тут матросы мачты рубить да борта, плот вязать да сколачивать, а кругом такое
творится, что некоторые прямо рехнулись. И то: спустили шлюпки, а их сразу – о камни да в
щепы. Плот спустили, стали на него сажать ребят да баб, совсем обезумели которые, да не
помог им и плот: буруны завертели его волчком, и перевернулся он со всеми людьми, только
пузыри забулькали. Румынцы мои совсем приуныли, да и я пал духом, даром что в море
купался не раз. А капитан, здоровенный такой англичанин, стал кричать, охотников
вызывать, кто бы двойные чалы1 отвел к берегу и зацепил бы их за камни: они из воды у
самого берега там торчат. Я было хотел вызваться, да меня румынцы мои удержали:
«Ты, – говорят, – и себя выдашь и нас погубишь. Стой, – говорят, – тут вот, в сторонке».
Ну, тут, значит, другой выискался, матрос; скинул он с себя одежу, чалы у него колесом
наворочены, где идет, где плывет и всё колесо своё разворачивает. Уж и подергало его,
беднягу, вертело, било, швыряло, – думали, пропал человек, а он вот сидит уже на камнях и
чалы вокруг них заматывает.
И стали по тем чалам люди на берег перебираться; каждый за чалы держится да о себе
только думает, а нас никто и не замечает. Много тут, скажу я тебе, народу в воду сошло, да
немного на берег вышло: кого с камней волною содрало, кто с перепугу чалку потерял...
Порешили мы с румынцами идти не друг за дружкой, а вперемежку с другими. Я-то к морю
привычный, пошел первым, к камням в благополучии вышел и на берег выбрался, а
румынцев моих я больше так и не видел. Они из сухопутных были, ну, значит, не выдержали.
Так и не привелось мне попить у них того вина-самотека...
– Так-таки не пришлось? – разочарованно спросил Тимофеич.
– Так и не пришлось... Я же говорю тебе, что больше румынцев тех я не видел. Они и
сами-то вместо ренского своего вина морского рассолу наглотались да с тем и на тот свет
пошлч. Ну, а я на берег вылез, а на берегу кутерьма, не в себе прямо люди. Арапия тут со
всего берега сбежалась, на горке стоит и на нас смотрит, и арапов там тех видимо-невидимо.
Пока это переправа шла, налетел ветер, да уже с моря, корабль надвое переломил да к берегу
стал разную снасть корабельную и добро там всякое с корабля нагонять. Мы было стали
собирать кто парус, кто еду какую, а эти чернопузые арапы, или кафры, как они там
называются, налетели как коршуны, стали нас бить и всё это у нас отнимать. Ко мне
подбежал такой детина, в плечах косая сажень, пуговицы с кафтана у меня содрал да ещё по
шее раза дал, так небо мне с овчинку показалось. Но оно, положим, и лучше, что пуговицы
казенные он с меня содрал: всё-таки через день, через два могли они, англичане те, спаслись
которые, заприметить, какой это к ним королевский пушкарь вдруг с неба свалился. Я это
смекнул, только когда очнулся после того, как арап тот мне по шее наклал. Отошел я тогда в
сторонку, позументики последние с себя потихоньку сорвал, за бугорок забросил да ещё
кафтан свой наизнанку вывернул...
В это время серенькая каменка, видно обитавшая где-то по соседству, села на
бревнышко, рядом с Федором, и стала быстро двигать хвостиком вверх и вниз.
– Стрекогузочка... – улыбнулся Федор. – Цвить-цвить-цвить... – и начал подманивать
1 Чал, чалка – канат, которым судно привязывается (зачаливается) к берегу.
пташку рукой.
Но та повертелась, повертелась, помахала хвостиком, сорвалась с места и ринулась вниз,
к ручью.
– Вишь ты: тварь неразумная, а в неволю не хочет... – заметил Тимофеич.
– Да кто её хочет, Тимофеич?.. Кто себе враг?..
– А вот у Еремии – кенарь, немец ему подарил; поет таково удивительно: и россыпью, и
колокольчиком, и так, и этак... Еремия сколько раз для смеху клетку на крыльцо вынесет да
дверку откроет, а кенарь и не шелохнется: было бы канареечное семя, а ему и в клетке
хорошо.
– Так это кенарь тот, окладниковский, в клетке, должно, родился. Он и не знает, чем небо
пахнет да как солнце греет. А посмотрел бы ты, какие кенари у арапов тех в рощах по
вольной воле летают да каково, стервецы, голосисто верещат! Те у Окладникова не уживутся,
а уживутся, так всё ж при случае дадут стрекача... Да... Так вот не досказал я тебе, как всё со
мной злодейственно дальше вышло. Всего собралось нас на берегу человек сорок, а сколько
потонуло, не могу тебе и сказать. Было среди нас и несколько барынь английских и даже
мальчонка один, лет десяти. Уж каково-то он на бережок выбрался, просто даже диво.
Сбились мы все в кучу около капитана, а он говорит, чтоб все его слушались, что надобно
всем пешком идти через дебри и выйти к одному мыску, по-нашему будет – Добрая Надежда.
И выдумают же люди, господи, – назовут!.. Потерял я там, можно сказать, и вовсе надежду и
стал было что твой окладниковский кенарь; от Елены ушел – да на Надежду нарвался;
променял кукушку на ястреба. Ну, да об этом речь впереди.
Так вот, пошли мы берегом, идем, реки вброд переходим, жжем ночью костры, голодаем
и холодаем, а как в деревню какую сунемся, так арапы тамошние гонят нас в шею да ещё
последнее отнимают. И здорово ж, черти, горазды они драться, арапы те! Башмаки на мне
были с пряжками медными, так один такой, не молвив слова, повалил меня наземь, башмаки
стащил да тут же сел примерять. Я встал, почесываюсь, на него гляжу. А он башмаки
натянул, поднялся, взял меня за плечи да как даст мне коленкой в зад солдатского хлеба, так
что я уж летел, летел, да и не знаю, куда залетел, так рожей в песок и шмякнулся.
Жрать прямо было нечего, так они, англичане, что выдумали! Китов там дохлых по
берегу довольно. Киты, прямо сказать, дрянь, мелкота, не то, что наши, груманские. Так
англичане эти додумались на китах костры жечь. Костер горит, а мясо китовое на китовом же
сале так самосильно и поджаривается. Ну, устриц тоже жрали, травку там какую-то