Окладников, тот рано засел дома и, сидючи там, богател свирепо, и быстро, и густо, а
Тимофеича всю вековщину носило по морям, и всё среди плавучих льдин и мокрого снега;
даже до теплого моря не дошел он за век свой ни разу.
Тимофеич в этот час, прикрывшись волчьим тулупом, спал на старых мешках в мурье1,
когда случилась беда. Неожиданно в быстро сгустившемся тумане выросла перед самой
лодьей ледяная крепость, – поди возьми её, пали в неё из пушек. Будь и тому рад, что жив
остался, что не выдал Еремей Окладников, строивший свои корабли не где-нибудь, а у
Баженина ещё на Вавчуге.
Тимофеичу спросонок показалось, что злобнейшие шведы снова открыли огонь по
Новодвинской крепости, как при Петре, сорок лет тому назад. Косматый и неумытый
выскочил он из люка и затопал по мокрому палубнику босыми ногами туда, где кричали и
ругались сбежавшиеся работники, пытавшиеся баграми и дрекольем отвести судно назад,
подальше от ледяного капкана.
Гора взялась невесть откуда. Она стояла перед самой лодьей, стояла и дымилась, и
слышно было, как стекала с нее в море талая вода.
Такие громады встречались мореходам и в прежнее время, да и не такие только. Бывало,
идет навстречу с края света целый хрустальный город с домами, зубчатыми стенами, с
дозорными башнями, и словно костры зажжены там ради большого праздника, и слышен
колокольный звон. Но плаватели знают, что дома стоят там без жителей и что без стрельцов
там башни. Заходит в эти дворцы один лишь ошкуй, такой же медведь, как и лешак, только
большой, белый и лютый. Взберется он на ледяную башню, поднимет вверх голову и долго
смотрит, как вдали проходит на промысел корабль.
Гора, на которую наткнулось судно, пока Тимофеич спал, укрывшись тулупом, была
словно облита молоком, и белый, молочный шел от неё пар. Казалось, она тихо покачивается,
хотя она поднималась не отвесно из воды, а стояла как бы на белом, местами выщербленном
ледяном блюде. В одну такую выщербину и воткнула лодья свой нос, который был теперь
сжат, словно плоскогубцами, двумя крутыми ледяными бережками.
Тимофеич увидел это, когда добежал до передней мачты. Здесь он сразу же, почти не
останавливаясь, спрыгнул босыми ногами на лед.
IV. СКОМОРОХ ВОЗВРАЩАЕТСЯ С ВЕСТЯМИ
Все суда Еремея Петровича были в это лето в полном расходе: ни лодьи, ни шнеки, ни
карбаса2. И чуть ли не всю Мезень набрал в том году Еремей Петрович на свои корабли, так
что остались там одни только бабы да дети. Даже городской скоморох, одноногий солдат
Сусаким, и тот увязался с промысловой ватагой и поплыл в окладниковской шнеке к Канину
Носу. Работники взяли ею сказки рассказывать, а он прихватил ещё свой полосатый мешок,
из которого при надобности вытаскивал дудку или размалеванную харю. Еремей же
Петрович, оставшийся сам на Мезени, только отдувался от понесенных трудов и, сидя на
крыльце, щурился и пялил солнцу навстречу свою вороную с подпалиной бороду, которую
ещё зимой прижег ему Сусаким горящей лучиною. Еремей Петрович тогда чуть не убил
Сусакима, но потом, позабыв о скоморошьей обиде, вспомнил о ней лишь тогда, когда
Сусаким пришел к нему наниматься и начал с того, что показал Еремею Петровичу кукиш.
– Не я кажу, скоморох кажет, – лепетал Сусаким, тыча шиш Еремею Петровичу под нос.
– Скоморохи – люди добрые... Скоморохи – люди веселые...
– Я те развеселю, демонская шкура! – осерчал Еремей Петрович. – Я те покажу бороды
жечь!
– Еремей, Еремей, бороды не жалей, пожалей голову, – завертелся Сусаким волчком на
своей деревяшке. – Люди на промысел идут, а ты лаешься.
– Тьфу ты, грех мне с тобой! Чего тебе от меня, пропади ты пропадом?
И несмотря на то что Еремей Петрович и слышать не хотел, чтобы скоморох и его,
Еремея Петровича, обидчик шел на промысел в окладниковской шнеке, работники подрядили
1 Мурья, или мурье, – трюм, нижнее помещение в корабле.
2 Карбас – беломорская лодка.
Сусакима от себя – ночами иль в безветрие днем рассказывать сказки про чертей и
разбойников. Какая же другая могла быть от Сусакима на промысле польза? Да и ему скоро
надоело в каниной дыре, и он запросился обратно.
Еремей Петрович благодушествовал в погожий денек на крылечке, когда под самым его
поросшим колючею волосиною носом вырос опять поганый сусакимовский кукиш. Хозяин
чуть не подавился собственным языком от такой неожиданности. И ещё большая оторопь
охватила его, когда Сусаким, вертясь на одной ноге и целясь в него из своей деревяшки, стал
передавать ему где-то слыханную весть о том, что лодья, ушедшая для китового боя, в
Ледовитом море напоролась на льдину.
– Ну и что же? И как же? – тряс Еремей Петрович Сусакима обеими дланями. –
Сусакимушко, друг!
Но Сусаким ломался и явно оттягивал время.
Тогда Окладников бросился в горницу и вынес скомороху стакан контрабандного рому.
Сусаким влил в себя ром и сказал, что водка душиста и пахнет прибавкой. Еремей Петрович
налил ещё.
– Ну, что же, друг Сусаким? Как же с лодьею? – трясся Окладников.
– Ништо, – изрек наконец Сусаким. – Как была, так и есть. Сказывали, идет без
задержки.
– Злодей ты, злодей, Сусаким! Зачем же ты томил меня столько? И рому-то выжрал,
собака...
– А тебе бы не этого надо, лешак? Дождешься! – обозлился скоморох, которому вино
ударило в голову.
Он по-шутейному выстрелил в Еремея Петровича из своей деревяшки и пошел вдоль
улицы, выпятив грудь, с полосатым мешком на спине. Но всё ж не соврал скоморох, и ему не
соврал передатчик.
Тимофеич, когда спрыгнул на лед, закричал не своим точно голосом:
– Рони паруса!
И несколько человек бросилось спускать паруса, пока сам Тимофеич возился за бортом,
переминаясь с ноги на ногу, как ученый медведь, а то и вовсе сползая на карачки. Он щупал,
нюхал, чуть не лизал языком обшивку лодейного носа и видел, что беда не так уже велика, не
глубоки царапины и ребро, должно быть, не повредилось. Тогда он по доске взобрался
обратно на палубу и полез в подклеть. Здесь все было цело, все рёбра лодьи были на месте.
А на корме тем временем два молодца мерно поворачивали руль вправо и влево.
Лёд у носа трещал и осыпался, и жалобно хрустел всеми своими косточками кораблец,
тяжело отрывая от себя вцепившиеся в него ледовитые когти.
Так вот бежали они первой беды, да беды вереницами ходят.
V. НАЧИНАЙ!
Прошло несколько дней, и уже забывать стали лодейники о горе ледяной, да и лодья шла
теперь по мутным зеленым волнам, и Тимофеич поэтому не вылезал из бочки на мачте. Он
видел с вышки своей, как играют в чехарду дельфины, как идут паруса по небу, там, где на
краю света оно сливается с водою. Тимофеич до того долго всматривался в морскую даль,
что, случалось, уже видел у небосклона китовые водометы, великое множество струй
сказочной вышины и дивной силы.
Тимофеич фыркал, тряс головой и сморкался со своей каланчи. Видение пропадало.
Однажды заметил он молодого кита совсем неподалеку от лодьи. Зверь выставил морду в
небо и словно смеялся над Тимофеичем.
– Начинай! – крикнул было вниз Тимофеич, и лодейники уже стали спускать карбасы.
Но на морском просторе не видно было ни зверя, ни птицы. По-прежнему ходил один
лишь ветер, да волны с разгону шлепались в натруженный борт. И лодейники, ругнув
Тимофеича старым ошкуем, опять залезли в мурью.
Но теперь не пришлось им спать долго.
– Начинай! – крикнул опять Тимофеич.
Кит на этот раз выставил из воды хвост и снова ушел под воду. Но Тимофеич знал, что
кит вот-вот всплывет опять, и, может быть, не один: об эту пору киты собирались иногда
целыми стадами. И впрямь, четыре огромных зверя показались из воды. К ним быстро пошли