Кричали хивинцы, и слоны напоминали Тимофеичу китов, когда пускали вверх фонтаны
воды. К речке начинал сбегаться народ; из пивоварни напротив выползала всякая мелкая
шушера; даже из пригорода торопились на речку солдаты. Они смеялись над Асатием,
поносили его и швыряли в слонов чем попало. Глупцы и охальники кричали, что от слонов
будто все беды: и язвы, и голод, и мор; что это шах Надир нарочито на русскую землю
насылает слонов и персиянин Асатий – ему первый помощник.
Тимофеичу трудно было стерпеть это, и он кричал на тот берег, чтобы добрые люди не
швыряли каменьем, потому что слоны, осердясь, натворят им бед. Тогда и его принимались
там ругать на все корки: будто он, Тимофеич, и берун, и колдун, и медведь-оборотень и что,
попадись он им в руки, они спустят с него берунскую шкуру.
Зверовые дворы огорожены были высокой стеной, и простой народ туда не пускали. На
площадях и толкучих рынках рассказывали всякие небылицы о персиянах-слоновщиках и
разном зверье, неведомо для чего в таком большом количестве свезенном в столицу.
Особенно сильное впечатление производили в то время обезьяны, столь похожие на
человека. Об этих шустрых зверьках невежественные люди рассказывали всякие басни. Что
будто бы у обезьян есть король, и короля этого вместе со всей его свитой полонил в
индийских горах шах персидский Надир. Он и переслал обезьян царице в зверовые дворы. А
у себя, в индийских горах, живут обезьяны большими стадами. И если кто их обижает, то они
жалуются своему королю, и тогда обезьяний король высылает на обидчиков рать. А рать эта
1 Егерь – охотник, стрелок.
2 Тулумбас – небольшой бубен.
3 Ревень и чилибуха – лекарственные травы.
велика. Она штурмом берет город, и тут уж пощады не жди. Есть даже у обезьян свой особый
язык, и научиться их наречию нельзя человеку. А кто узнает хоть слово, того якобы
обезьяний король убивает.
Но пострашней обезьян есть, говорили, на зверовом дворе какая-то небольшая птичка из
той же Индийской земли, и зовется та птичка гукук. Черна, как ворона, а хвост, как у павы, и
если сядет на чью-нибудь кровлю, то в том доме будто бы человек умирает. Живет эта птица
на зверовом дворе на свободе, а по ночам летает над городом и кричит: «Гукук! Гукук!» И
невозможно взять эту птицу ни в силья, ни пулей.
X. ОКРИВЕВШИЙ СОЛДАТ, ДОБИВАЮЩИЙСЯ ОТСТАВКИ
Асатий, когда кончал купать слонов, то тем же порядком, с криками и битьем в
тулумбасы, подгонял их обратно к слоновым амбарам. Здесь, прежде чем загнать их в стойла,
он потчевал их водкой, которую слоновщики лили ведрами в большую куфу1.
Водки на слоновом дворе полон был погреб, потому что Асатий поил слонов водкой в
жаркие дни только после купанья. Остальную же водку выпивали сами слоновщики. Асатий
тоже не брезговал водкой. Он и берунам лил в ковшик; те пили винцо и хвалили, потому что
водка была хоть и с пригарью, но крепка и даже слонов пробирала. Слоны, напившись водки,
шли в стойла, пошатываясь, и там, подкрепившись сарачинским пшеном2, засыпали. Тогда и
слоновщики уходили в свои закуты, а Асатий сидел с Тимофеичем подле куфы до вечерней
звезды.
Тимофеич расспрашивал Асатия про Индийскую землю, родину слонов, о которой читал
ему Никодим из большой тетради на выгорецкой лодье. В том далеком краю правит султан, и
земля та богата, и бояре сильны и кичливы, а народ там беден и ходит нагой. И когда султан
выезжает на потеху, то развевает черные знамена с драконами золотыми; никто не может
развевать таких знамен, кроме султана. И едут тогда вместе с султаном его мать, и жена, и
министры, пятьдесят слонов в суконных попонах, лютые звери на двойных цепях и
множество женщин с водой для питья и обмыванья. А позади султанова балдахина идет
бешеный слон с железною цепью во рту, идет и сбивает коней и людей, чтобы кто из них не
приступил близко к султану, потому что султан, как и в других странах цари, день и ночь
трепещет за свою жизнь.
Но Асатий не мог того рассказать Тимофеичу про Индийскую землю, хоть был он и
главный слоновщик. Он в той земле не бывал и делу своему научился в детстве у себя же на
родине, в Персии. Асатий больше вздыхал, молчал и молча, как кофе, тянул свою водку. А с
вечерней звездой отправлялся к себе. И беруны шли к себе в чулан при медвежьем остроге.
Тогда из дальнего домика выходил кривой солдат Евмен Марадуй, участник боев при
Бендерах и Хотине, где в войну 1739 года сшиблись армии турецкого султана и русской
императрицы. Солдат глядел теперь только единственным глазом, но помнил ад, когда горела
земля, и дым, который пускали турки по подожженной степи. Слепотою, удушьем и
смертельною жаждою отравлен был Измайловский батальон, шедший вперед по горячей
золе. Евмен Марадуй вернулся в Петербург с ожогами на ногах и помутневшим от дыма и
копоти глазом. И тогда же, ещё при жизни императрицы Анны, был он приставлен к
отхожему домику на зверовом дворе. Окривевший солдат стал проситься обратно на родину,
на Украину, и всё ждал, что выйдет ему чистая отставка. Но умерла императрица Анна,
отцарствовал младенец Иоанн, и ныне Елисавета Петровна восседает на царском престоле, а
солдату никак не вернуться в родную сторонку.
Евмен Марадуй и в ночное время меж загонов и клеток дорогу к куфе находил без
ошибки, хоть был он крив и глядел на свет одним только глазом. Солдат, столько лет
понапрасну прождавший отставки, добирался до куфы, черпал ковшиком водку и лил её
внутрь, запрокинув голову и не глотая. И кривой его глаз был мутен и светел, как белые ночи,
к которым за весь солдатский свой век не мог привыкнуть Евмен Марадуй. Они проходили в
бессоннице, в костоломе, в тяжелом духе отхожего места, к которому с давних лет был
1 Куфа – бочка, кадь.
2 Сарачинское пшено – рис.
приставлен солдат, желавший вернуться к городу Чигирину, в родную свою деревню. И когда
ковшиком зачерпнуть из куфы уже было невозможно, пьяный солдат разувался и лез в куфу и
там по-собачьи лакал остававшуюся на дне водку. Солдату становилось после этого весело в
куфе, он валился там набок и затягивал хрипло:
Ой, не плачьте, не журитесь,
В тугу не вдавайтесь.
И в ответ на солдатово пение поднимался тут гогот, и лай, и шипенье, и кашель, и смех
по клеткам, в загородках, амбарах, теплицах – по всему зверовому двору.
XI. ХИБАРКА В ИНЖЕНЕРНОМ БАТАЛЬОНЕ
И тогда испуганно жалась к плетням женщина, возвращавшаяся в надвинутой на лицо
епанёчке1 по пустынным улицам спящей столицы. Это была жена фаготиста, который дул в
это время на какой-то чухонской свадьбе в трубу. Жена фаготиста перепугалась до смерти,
заслышав многоголосый хор разбуженного пьяным Марадуем зверья. Но звери, прокричав в
белую петербургскую ночь, сразу умолкли, после того как солдат оборвал свою песню.
У Марадуя была теперь другая забота: ему надо было выбраться из куфы, куда он так
неосторожно забрался, и добрести к своему домику за оленьим загоном. Но перелезть через
высокий борт куфы не мог уже пьяный солдат. Он пополз на четвереньках вдоль бортов
куфы, но она была кругла, как кольцо, и похоже было, что сухопутный солдат вписался в
морскую службу и поплыл теперь кругом света, чтобы с другого бока вернуться на прежнее
место. Солдат даром что был крив и давно просил отставки, а шел, видно, на всех парусах и
при добром ветре. Он вмиг сделал с десяток полных концов и, не находя щели, через которую
мог бы выбраться на вольный воздух, стал приставать и сбавил жару. Выбившись наконец
вовсе из сил, он заснул в слоновой куфе крепким сном, густым и темным, как летние ночи на
его солдатской родине, под городом Чигирином.
В тесных своих застенках, стоя, сидя, лежа, опять западало в дремоту полоненное зверье,