Александр Иванович Шувалов, начальник Тайной канцелярии, приехавший с докладом,
перестал в углу шептаться с придворным медиком Бургавом и тоже внимательно слушал с
обычной на перекошенном его лице гримасой.
– Есть у меня палата, сделана на чистом злате, – продолжала рассказчица. – Я в той
палате сам обедаю; и со мною обедают сто царей, десять патриархов, двенадцать
митрополитов, сорок епископов, сто, дьяконов, триста королей, триста князей; а за поварней
у меня наблюдают и еду припасают два царя, два короля. А перцу у меня исходит за обедом и
за ужином по четыре бочки.
Елисавета снова положила голову на подушку, но всё как-то выходило неловко: пуховая
подушка казалась жесткой, как слова рассказчицы, словно булыжными осколками
выкатывавшиеся из её глухого горла.
– Есть у меня птица, имя ей нагавин; вьет гнездо на пятнадцати деревах.
Елисавете хотелось слушать, но с привычной подушкой что-то непонятное сталось.
Императрица сунула под подушку руку и отдернула её в испуге, точно от укуса змеи.
Шувалов, медик Бургав, фрейлина Крузе бросились к Елисавете, которую била мелкая
дрожь. Суеверная царица, полная всегдашних страхов, сидела на диване и с ужасом смотрела
1 Фрейлина – придворное звание.
на подушку, которая, казалось, шевелилась, готовая свалиться с дивана и перекинуться на
середину комнаты, к ничего не видящей рассказчице, глядящей ввалившимися пустыми
глазами в пустое пространство.
– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...
Шувалов быстро сдернул подушку и наклонился над каким-то странным предметом,
завернутым в разузоренную красными буквами бумагу. Он осторожно, обеими руками, взял с
дивана сверток и понес его к окну, в которое ещё глядел серый день, иссеченный мокрым
снегом. На лице начальника Тайной канцелярии играла зловещая гримаса.
Бургав и Шувалов стали разворачивать сверток, и оттуда выпал какой-то корень, похожий
на змеиный клубок. Жесткие седые волосы были пучками натыканы в его изгибы.
Медик поднял с полу спутанный комок волос и стал разглядывать его на свет.
– Белый медведь, – объявил он.
– Беруны! – всплеснула руками фрейлина Крузе. – Только у них белый медведь!
И она снова бросилась к Елисавете, лежавшей в глубоком обмороке на диване.
Слепая умолкла. Александр Шувалов схватил сверток и быстро вышел из комнаты. По
всему дворцу хлопали двери. Крузе, персидские девки, горничные и медик Бургав подняли
грузную императрицу с дивана и понесли её в опочивальню. Потом снова стало тихо, только
мокрый снег хлестал в окна.
Слепая оставалась по-прежнему на полу посреди комнаты. Лицо её было похоже на
маску. Рассказчица была неподвижна в черном своем платье. И глухим голосом,
равнодушным ко всему, как равнодушно ко всему было её невидящее око, она начала снова:
– Есть у меня горы, а в тех горах живут черви...
XV. ТРЕВОГА СТАРОГО ТИМОФЕИЧА
Тимофеич не мог понять, что приключилось такое со Степаном за последнюю неделю.
– Чего ты, Стёпушка, всё рвешь то взад, то в сторону, ровно конь необъезженный? –
окликал он Степана, глядя, как тот с какою-то остервенелостью принимается чистить острог,
а то день-деньской ничего не делает, только поворачивается под навесом с боку на бок и
молчит.
– Болит у тебя что, Стёпуш?
Но Степан гнал от себя старика и даже обещался намять ему затылицу, если тот не
отстанет.
Тимофеич отстал. У него, кроме Степана, была другая забота. Он сунулся было с нею к
комиссару, который изредка наезжал в зверовые дворы. Но немец поглядел на него
оловянными глазами и спросил, знает ли он, старый черт, что такое фухтели. Тимофеич знал,
что такое фухтели, потому что в прошлый свой наезд комиссар собственноручно хлестал
этими самыми фухтелями, то есть плашмя обнаженной шпагой, кривого Марадуя,
добивавшегося отставки и возвращения в родную деревню.
Тимофеич, сидя вечерами с Асатием подле куфы, пробовал растолковать главному
слоновщику, что он, Тимофеич, кормщик и весь век свой плавал по морям. Ему там ведома
каждая мель, и он, в какой ни возьми буревал, берется за наше почтение провести там хотя
бы и царицын корабль. А замчали их в Питер, черт ведает зачем, по царицыному указу.
Медведя-то они привезли с Малого Беруна просто так, жалко было расставаться: вместе
горевали, вместе бедовали... А медведя никто из них никогда не водил. Они не скоморохи-
медвежатники, а мореходы, и могут сейчас куда хочешь, хоть в Норвегию. А шутом быть он
не согласен и берунского платья никогда больше не наденет. Был у них раньше в Мезени
скоморох, солдат Сусаким, пустой человек... Ну, а Ванюхе что тут за прок? Дитя неразумное,
сопьется возле куфы.
Асатий вздыхал, качал головою, причмокивал губами и отпивал из ковшика. А с вечерней
звездой уходил к себе. И Тимофеич шел к себе, где в чулане заставал уже спящего Степана.
Последним приходил Ванюха. Он пропадал вечерами и нашел даже способ выбираться за
ворота через лазейку, которую открыл в высоком заборе. Ванюхе и здесь, как на Малом
Беруне, хотелось расточить свою силу и беспокойство в неистовом беге, но в царской столице
не было настоящего разгону. Куда ни повернись, всюду люди, стены, огорожи, рогатки...
Ванюха слонялся по берегу Фонтанки и, заметив вдали приближающийся дозор, лез сквозь
лазейку обратно и возвращался в острог, когда и Тимофеич, и Степан, и медведь Савка уже
спали.
В тот самый день, когда зверовщики ходили к Гостиному двору смотреть на царицын
проезд, Степан рассказал наконец Тимофеичу о таинственной женщине в епанёчке, которая
обещалась приворотить к нему Настасью и даже сделать так, чтобы та сама пришла к нему в
медвежий острог. Но дни проходили, и не было ни Настасьи, ни чародейки в епанёчке.
Тимофеич забеспокоился, услышав о медвежьей шерсти, которой набрал ей в узелок Степан,
и начал искать свою трубку за пазухой и по карманам. Потом стал оглядываться: ни в чулане,
ни около не было никого; Ванюха пошел к амбару покормить медведя; ветер залеплял оконце
хлопьями мокрого снега.
– Когда, говоришь, была она здесь?
– Да вот уж восьмой день как пошел.
– Так, так, была и пропала?.. Не для Настасьи брала она шерсть. Ох, уж мне эти кудесы;
не нажить бы с ними беды! Тут тебе не Берун, не пустыня. Шкуру спустят раз-два.
– Убегу, – сказал Степан, глядя мимо Тимофеича куда-то далёко. – Неужели здесь вечно
жить?.. Право слово...
– Пшш... – замахал руками старик и снова стал заглядывать в углы и под лавки. – Головы
тебе не жалко. Экой ты...
– Убегу! – крикнул Степан и заскрипел зубами. – Хоть опять туда, на Берун, в пустыню.
Тимофеич закрыл глаза, заткнул руками уши и в изнеможении опустился на лавку. Когда
он снова разомкнул свои красные веки, Степана уже не было подле. Тимофеич ещё больше
пал духом, боясь за Степана, а пуще всего томимый другой, смутной тревогою: ему не давала
покоя женщина в епанёчке, которой зачем-то понадобилась Савкина шерсть.
XVI. СОЛДАТЫ ВРЫВАЮТСЯ В МЕДВЕЖИЙ ОСТРОГ
Степан пошел к пруду и, сев под навесом, молча стал наблюдать, как Ванюха кормит
медведя хлебом из рук. А Тимофеич надел казенный кафтан и побежал разыскивать Асатия,
чтобы поделиться с ним своей новой кручиной.
Асатий стоял возле слоновых амбаров, где слоны терлись подле куфы, запустив в неё
свои шершавые хоботы. Непогоды ради слоновый учитель решил подпоить слонов, и
хивинцы таскали из погреба водку и лили её в слоновую куфу. Когда слоны, пошатываясь,
медленно побрели обратно к своим стойлам, Тимофеич сел рядом с Асатием на какой-то
обрубок, валявшийся под стрехой амбара.
– Пока мы там на острове околачивались, жена у него тут пропала. Брат у неё был –