получал из княжеской поварни полагавшийся ему корм и в сумерки снова брел по
опустевшей улице неизвестно куда. Но раздумывать тут было нечего: подьячий был мертв, и
его взвалили на дровни, покрыли рогожею и повезли прочь со двора. Выбежавший на
крыльцо перепуганный княжич увидел, как стегнул вожжою по взъерошенной лошадке
Кузёмка-конюх, как дернула она с места и высунулись из-под рогожи ноги Онисифора,
обутые в рваные, выгоревшие на солнце и стоптанные по всем московским кабакам сапоги.
Аз-буки-букенцы,
Веди-веденцы, –
прошептал княжич Иван, вспомнив, как Онисифор года три тому назад впервые развернул
перед ним свою азбуку, разрисованную усатыми колосками, звериными мордами,
человеческими фигурами.
– Аз, буки, веди... – стал твердить, как тогда, княжич, и горячие слезы покатились у него
по горевшим от холода щекам.
Уже и ворота закрыли и подворотню вставили, а княжич все не уходил в покои, все
глядел в ту сторону, куда повезли Онисифора Злота. О чем плакал молодой княжич? Ему и
самому до конца неведома была причина его слез в этот запомнившийся ему морозный день.
Но грудь его разрывалась от жалости, непонятной и нестерпимой, ранившей его сердце,
точно калёной стрелой.
II. В МЛАДЕНЧЕСКИЕ ДНИ
Отец княжича Ивана, старый князь Андрей Иванович Хворостинин-Старко, провел всю
свою жизнь в государевой службе, на воеводствах да в походах, и княжич Иван вырос под
присмотром мамки и самой княгини Алены Васильевны. Но мамка Булгачиха,
перекрещенная туркиня, вывезенная когда-то в Русь из завоеванной нами Астрахани,
нянчила еще Алену Васильевну. Булгачихе было, наверно, сто лет; голова ее в черном
шелковом тюрбане уже еле держалась на сморщенной шее, которая к тому же должна была
выносить на себе и великое множество всяких ожерелий – янтарных шариков, бисерных
колечек, серебряных цепочек. Старая туркиня если и не засыпала на ходу, то впадала в
дремоту уже во всяком случае, как только ей удавалось где-нибудь присесть. Так ее и запом-
нил князь Иван: на скамейке у ворот или в огороде на пеньке, всегда с головою, не
удержавшейся на слабой шее, с подбородком, зарывшимся в шарики и цепочки, с хохлатым
тюрбаном, покачивающимся от ветра.
Матушка-княгиня Алена Васильевна с годами все больше тучнела, и все сильнее болели
1 Старинное название района Кропоткинской улицы в Москве, где один из переулков носит название
Чертольского.
у нее ноги. Она уже почти круглый год не выходила из дому, а только поглядывала с крыльца
на двор да покрикивала на притомившихся мужиков и невыспавшихся девок. Большую часть
дня она проводила в увешанной иконами крестовой палате, куда пробиралась, громко стуча
костылем и волоча распухшие ноги в валеных сапогах. Крестовая была без окон; там горели
свечи в подсвечниках и теплились в серебряных лампадах льняные фитильки; старческие
лики глядели с темных образов сурово. Княгиня Алена Васильевна охала и глубоко вздыхала.
В этой душной комнате жутко становилось княжичу Ивану. Он норовил выбраться оттуда,
едва только туда попадал.
К дому подходил огород, тянувшийся на версты вдаль и вширь, потому что за самым
огородом были еще какие-то пустыри с бирюзовыми озерками и вороньим граем в
дуплистых березах. На всем этом широком пространстве трещали кузнечики в некошеной
траве и сладким благоуханием кружил голову дикий шиповник. Здесь по ровному месту, на
зеленых муравах и зимами по белым снегам, легко прозвенели младенческие дни княжича
Ивана. Ему и Онисифор Злот не был в особенную тягость. Ученье давалось княжичу
нетрудно, да и подьячий в запойстве своем, случалось, не приходил по неделям, пренебрегши
не то что своим учеником, но даже и кормом своим, которым только и жив бывал. И, когда
умер подьячий и, мертвого, увез его Кузёмка неведомо куда, попробовал княжич излить свое
горе в рифмованных стихах. Стихами же приветствовал княжич Иван и батюшку-князя, когда
тот воротился наконец с последнего своего воеводства к Москве на покой. Стоя на коленях
перед стариком, прочитал ему княжич свои стихи, в которых превознес военные подвиги
престарелого воеводы. Князь Андрей Иванович, сидя в шубе на лавке, задвигался, засопел
носом, потрепал по голове стриженного в скобку стихотворца и стал сморкаться в добытый
из-за пазухи платок.
– Очень учен ты, сынок, – молвил он, поморгав набухшими глазами. – Дивно мне
послушать тебя. Я-то и вовсе грамоте не знаю: только господню молитву с попова голоса
затвердил, и в том вся моя наука. А ты вон куда залетел! Ну, и хватит тебе теперь ученья!.. Да
и бражника твоего, Ониска, черт в пекло уволок. Погуляй теперь напоследок, еще погуляй...
Будет пора ужо и тебе выступить с оружием в поле, на окраины, к государевым рубежам.
Походи пока что к дяде Семену. Он-то, Семен Иванович, у нас сильно охоч к святым книгам.
Авось и от него переймешь что-нибудь!..
Старик поднялся с лавки и пошел по дворам своим кур считать да холсты мерять. А
княжич побежал в огород, где черный тюрбан столетней туркини покачивался на весеннем
солнышке, на пеньке, возле повалившегося плетня.
III. КНИЖНЫЙ ЛАРЬ ДЯДИ СЕМЕНА
У князя Семена Ивановича Шаховского-Хари книг всяких полон был ларь. Здесь были
почти все книги святые, на Руси читаемые. Князь Семен Иванович гордился тем, что не учен
философии и прочим светским наукам, но имеет в себе твердый разум Христов. И потому
одних псалтырей1 церковнославянских в ларе его был едва ли не десяток.
– Лучше читать псалтырь, евангелие и другие божественные книги, – говаривал князь
Семен Иванович, – нежели философом называться и душу свою погубить. Не прельщайся,
друг, чужою мудростью: кто по-латыни учился, тот с правого пути совратился.
Но псалтыри все эти были давно читаны и перечитаны княжичем Иваном еще при жизни
учителя его, подьячего Онисифора Злота. И княжич, копаясь в ларе дяди Семена, находил
там и нечитанные книги. Однако все это были такие же, подобные псалтырям, церковные
бредни. Княжич Иван брал домой эти книги, прочитывал их в комнате у себя или на вольном
ветру в огороде и потом относил обратно дяде Семену в заветный его ларь.
Но княжичу в тех книгах не все было понятно, а спросить было не у кого: Онисифор
умер, батюшка Андрей Иванович книжной мудрости и вовсе был не учен, а кособрюхого
князя Харю с рябоватым носом на желтоватом лице побаивался княжич Иван с младенческих
лет.
1 Псалтырь – собрание псалмов, то есть хвалебных песен, составление которых приписывается
древнееврейскому царю Давиду.
Он приезжал к ним на двор, князь Семен Иванович Харя, и, сдав коня стремянному2
своему Лаврашке, поднимался по лестнице наверх, в хоромы. И еще на лестнице встречал его
хозяин, князь Андрей Иванович, и вел в столовую, где за серебряным петухом с хмельным
черемуховым медом шептались они о разном, а все больше и чаще о той непомерной силе,
какую стал забирать себе худородный Борис Годунов, только вчера, при Иване Грозном,
выскочивший опричным начальным и уже ныне, при Федоре Ивановиче, царе-недоумке, –
могучий правитель государства.
– Которые были знаменитые боярские роды на Руси, те миновалися без остатку, –
вздыхал князь Семен, собрав редкую бороду свою в горсть. – Пошли теперь татаровья
Годуновы да литвяки Романовы... Мудро, мудро!
– Всё кобыльи родичи да кошкины дети?.. – подмигивал потешно старик хозяин гостю
острым глазком, разблестевшимся от хмельного напитка.
Притопывая ногой и размахивая полою шелкового зипуна, принимался расшалившийся
старик пырскать на рыжего кота Мурея, стремглав влетавшего в горницу с привязанной к