Иезуиты – это подлинно змеи, искусители и душегубы... Поистине волки в овечьей шкуре...
Они за пастырей слывут,
А как разбойники живут, –
процитировал даже пан Феликс известное тогда стихотворение, после чего умолк и
обратился к третьей кварте.
Но иезуит, сидевший все время неподвижно, не стерпел тут; он захлопнул свою книгу и
швырнул ее на стол. Зеленые глаза свои навыкате он сразу вскинул на шляхтича, потом
уставился в его подбородок и начал быстро-быстро шевелить губами и так же быстро
перебирать костяные четки. И когда он, шепча так, перебрал костяшки своих четок все один
раз и другой, то поднялся с места. Глядя пану Феликсу не в глаза, а в закрученные его усы, не
выше, иезуит произнес свое слово. Он говорил на чистейшей латыни, содрогаясь от
негодования и давясь собственными словами, и слова его можно было понять так:
– Социнианин! Безбожник! Еретик! Пьяница! Смутотворец! Разбойник и даже хуже!
Отвергнув от себя божественную благодать, спасение души и вечную жизнь после смерти,
отрицая троицу святую и предвечность Иисуса, будешь ты вечно за гробом кипеть
попеременно в трех котлах – по числу трех лиц божества. И будет тебе в одном из котлов
сера горящая, в другом – смола кипящая, в третьем – кал смердящий. Так тебе, социнианин,
безбожник, еретик...
Но иезуиту не удалось перечислить вторично все эпитеты, которые он прилагал к
хлебнувшему уже из четвертой кварты пану. На глазах не только простого народа, толкав-
шегося у двери, но и шляхетных особ, сидевших в корчме, подошел пан Феликс к иезуиту,
сунул ему руку под плащ и схватил за штаники сзади. Тщедушный иезуит барахтался,
извивался, как змей, дрыгал ногами, вопил, царапался и плевался, а пан Феликс нес его к
двери и, протащив через сени, швырнул через порог на лужайку, прямо на слепцов. Те
взревели с перепугу и поползли прочь, а пан Феликс подобрал с полу потерянную иезуитом
шляпу, вылил в нее опивки из своей кварты, тьфу-тьфу-тьфу – еще и поплевал туда на
придачу и бросил иеузиту вдогонку. Но иезуита уже не было на лужайке. Он только плащ
свой там бросил, а сам бежал теперь лугом, то и дело увязая в болоте. Он несся в город к
пану епископу либо в суд трибунальный – искать справедливости, требовать правосудия,
взывать о защите. Он добежал уже до леса и только здесь опомнился, остановился и
повернул затем обратно за плащом своим, шляпой и книгой.
Черный плащ иезуита валялся на лужайке, рядом с оставленной слепцами рылей.
Загнутую с боков иезуитскую шляпу, промокшую насквозь от налитого в нее пива,
обнюхивал пес подзаборный. А книгой завладел пан Заблоцкий. В корчме у окошка он читал
ее вслух сгрудившейся вокруг него шляхте, и матерые пьяницы, влившие в себя и в этот день
немало, хохотали до упаду. Ибо не «божественные» писания Игнатия Лойолы были
оставлены в корчме иезуитом, – это была вполне светская книга, чтение которой совсем не
пристало монаху. Иезуит потоптался под окошком, послушал зычный хохот панов,
пошевелил губами и четки свои перебрал. И пошел тихонько прочь, укутавшись в плащ,
надвинув мокрую шляпу на лоб. Но недели не прошло, как получил пан Феликс вызов в
трибунальный суд.
Жаловался на пана Феликса Общества Иисуса коадъютор1 – патер Анджей из Лавиц. Он
заявлял, что пан Феликс из Заболотья не только сам в бога единого в троице не верует, но
соблазняет этим и других; разумеет Христа не избавителем и искупителем, а утверждает, что
нет бога на небе и нет души в человеке; рая и пекла нет, и страшного суда не будет, человек
1 Коадъютор – помощник; одно из званий ордена иезуитов.
же умирает, как пес, – просто кровью либо силой исходит; и всё, что на земле (сама земля и
растения, вода и прочее все), – все это само от себя было от века и пребудет вовек. И еще есть
о том слух, говорил пан Феликс из Заболотья слепцам у церковных ворот: «Кому лихо – тому
и тут пекло; а кому добро – тому и тут рай». И много еще других речей говорил,
соблазнительных и богохульных, не приставших даже язычнику, не то что христианину.
Почему и терпеть этого дальше не можно, поскольку он, пан Феликс из Заболотья, есть под-
линно социнианин, безбожник, еретик, пьяница, смутотворец, разбойник и даже хуже.
Пан Феликс в трибунал не явился. Словно в дни легендарного потопа в ковчеге у праотца
Ноя, отсиживался пан Феликс у Ноя-корчмаря в хлеву, и поджарый корчмарь раз пятнадцать
на день бегал туда с хлебом, горохом и пивом. А тем временем пана Феликса заочно
присудили к «инфамии», к «банниции», к «конфискации».
По декрету об инфамии пан Феликс Заблоцкий, бесчестивший бога, приговаривался и
сам к бесчестью и потому лишался покровительства законов. С конфискацией у Феликса
Заблоцкого, отнимавшего у Христа предвечность, отбиралась халупка под дранчатой
крышей, и огородик с кустом бузины и двумя грядками луку, и рыжая кобыла, и ходившая за
кобылою девка. А банниция означала: заодно за все, по совокупности, изгоняется Заблоцкий
из Литвы и Польши, покидает отчизну навсегда. Ибо (как пояснял приговор) от таких
бунтовщиков происходят в Речи Посполитой непрестанные волнения, мятежи, заговоры, вос-
стания, смуты и напасти.
Пан Феликс не стал дожидаться большего, потому что с него и этого было довольно. Он
вышел в сумерки из хлева своего, поглядел на болото, курившееся туманом, и молвил:
– Кому лихо – тому и тут пекло.
А подумав немного, добавил:
– Следовательно, бога нет.
И зашагал прочь, не перекрестившись, а только поплевав на четыре стороны, задергал на
длинных ногах своих по Задруцкой дороге искать себе счастья в чужом краю, имея при себе
только саблю да дудку.
Побывал тогда пан Феликс в разных землях за рубежом польским, служил тому и тому
королю, добывая себе саблей рыцарскую славу, а дудкой – душевный покой. И так, кружась
по белому свету, прибился пан Феликс к московскому берегу. Здесь полюбилось веселому
пану, и здесь осел он надолго. Здесь-то, на Болвановке, против развалившейся кузницы, и
обрели они друг друга: пан Феликс Заблоцкий и князь Иван Хворостинин.
XIII. ПОСЛЕДНИЙ КУЗНЕЦ НА БОЛВАНОВКЕ
С той поры князь Иван и зачастил на Болвановку к Заблоцкому пану.
Миновала половина лета, засушливая, с горьким дымом лесных пожаров, а вторая
половина прошла в великих дождях. Рожь стояла в поле зелена. Зерно не вызрело и сгнило в
бухлых колосьях.
А потом ударили ранние морозы, и обильный снег укрыл под собою дороги, дворы,
пустопорожние места и бурьянник Заблоцкого пана. Из-под снега виднелись у него теперь
только хрупкие стручья, и возле них подолгу хлопотали краснолобые щеглы.
У князя Ивана уже выбились за это время усы, а по щекам и под нижней губой пошла
русая бородка, и оп прятал ее в чужую шубейку, когда, надвинув шапку на лоб, пробирался
по заулкам и задворкам к пану латынщику в настуженный его «замок». Князь Иван приходил
сюда по субботам, когда у пана Феликса, начальника наемных солдат-иноземцев, не было
военного ученья.
Дочь замоскворецкого попа Анница, сирота, которую взял себе в жены пан Феликс,
летом проживала у него в задворной избушке. Теперь же Анница обреталась больше в
теплых сенях «замка», где шуршала снопами соломы, подкладывая их в печку; там так и
гудело легкое, быстрое и не очень греющее пламя. Пан Феликс того ради и подогревал себя
сразу питьем и едой из коробейки, которую всякий раз прихватывал с собою князь Иван,
когда шел к многоученому пану.
Очень скоро, за милую душу, раз-два, взялся пан Феликс Заблоцкий обучить молодого