похудевший, испитой. Что ни ночь дул и шептал над ним приводимый туркинею колдун; что
ни день пел и кадил у изголовья больного тот либо другой поп. Но было видно, что уже
недолго осталось жить старому князю.
Была весенняя ночь. Соловьи жарко отстукивали в едва прикрытое окошко. В горницу к
князю Ивану струил роскошное благоухание зацветший шиповник. И князь Иван словно
поплыл в этих струях. Он плывет во сне все дальше и дальше. «Куда? – думает он. – В Гощу
либо в Самбор?.. К царевичу Димитрию?.. Но царевич давно умер! Тринадцать лет тому
назад он играл в тычку со своими сверстниками и набросился на ножик сам».
«Ха!.. – грохочет пан Феликс над ухом князя Ивана. – Князь ваша милость знает, что это
такие же поповские басни. Царевич жив!»
«Жив, жив!..» – закричали из всех углов желтые шапки и стали трясти своими витыми
кудерками.
«Жив!.. – залязгал зубами выползший из кузницы на четвереньках мужик. И заскулил: –
Хле-эбца пиченова кусочик...»
Князь Иван хотел бросить ему краюшку хлеба, но никак не поднять было руки, которая
обвисла, точно кулек, полный мякины. И князь дернулся, чтобы хоть раскачать немного руку,
но тут что-то грохнуло, смешалось, завертелось. И вот примечает князь Иван, что лежит он у
себя в горнице на лавке и лавка та ездит под ним от стены к стене все тише и тише и наконец
и вовсе остановилась в углу, вдоль ковра, на месте своем. Князь Иван еле разомкнул веки и
услышал внизу вопль и стук.
XVII. «УВЫ НАМ!»
Рано, перед зарею, друг дружку перемогая, пропели петухи на курятном дворе, и
раскрашенная слюда в окошках хворостининского дома чуть побелела, зарумянилась,
загорелась разноцветным пламенем. Над чердаком умолк жестяной флюгер, повернувшийся
солнцу навстречу, а оно уже скользило над росными лугами, над не кошенной еще травой и
словно стрелами, добытыми из огненного колчана, прорывалось сквозь зеленый пух
кремлевских садов. Разыгравшись во всю свою силу, солнце метнуло полную горсть
самоцветов в спальню к Андрею Ивановичу, который лежал, как вчера, как тому назад
полгода, на постели своей под стеганым желтым одеялом. Княгиня Алена Васильевна все в
той же траурной своей телогрее заснула, сидя на скамье, опершись обеими руками на
костыль. Возле двери на полу, захлебываясь, храпел козлобородый мужик, Арефа-колдун,
шептавший над Андреем Ивановичем всю ночь.
Красное солнечное пятно попало на подол княгининой телогреи и медленно поползло
вверх, светлея и расплываясь, захватывая все больше коричневого лоснящегося шелка. Вот
уже к верхним пуговкам плотно застегнутой одежины подобралось солнце и перекатилось
затем на княгинино желтое, вялое, до времени утратившее белизну и румянец лицо. Алена
Васильевна покачнулась на скамейке, провела рукою по лицу и, поднявшись с места, тихо
подошла к князю.
Старик лежал недвижимо. Мутные глаза его были открыты. Жалкая улыбка пряталась в
укромном серебре бороды. Алена Васильевна приникла к восковой щеке мужа, но черные
губы ее точно обожглись могильным холодом его ввалившихся щек. И княгиня отшатнулась,
выронила из рук своих костыль, заломила руки, закричала, завопила, грохнулась всем
грузным телом на растянутое по полу алое сукно. Арефа перестал храпеть и вскочил на ноги.
Он отплевался, почесался, взглянул на лежавшую без дыхания Алену Васильевну, подбежал
к князю и сунул руку к нему в подголовок. Из груды ключей и других звонких предметов
выудил колдун кожаную мошну, запихнул ее себе за пазуху и стал поспешно выбираться из
комнат, которыми владела теперь смерть. Когда князь Иван, проснувшийся от вопля и стука
внизу, распахнул окошко и выглянул на двор, то увидел козлобородого мужика, шагавшего к
так и не починенным до сих пор воротам.
А внизу разрастался шум, двери заскрипели там по всем покоям, по всему дому пошла
шаркотня. Князь Иван накинул на себя комнатную шубку и сбежал вниз, в спальню к отцу.
Здесь он увидел старую туркиню, которая сидела на лавке и мотала во все стороны головой.
А стряпейка Антонидка стояла на коленях подле растянувшейся на полу Алены Васильевны
и лила княгине на голову воду из оловянного ведра.
Князь Иван глянул отцу в лицо. В мутных глазах старика ничего не прочитал он, но
улыбка покойника была жалка и горька; казалось, вот зашевелит он губами и молвит... Что
молвит?.. Князь Иван пал на колени перед отцом и поцеловал его бескровную, холодную
руку. И когда снова заглянул ему в очи, то как будто разобрал, что хотел сказать старик сыну
своему в последний раз.
«Бедный ты!.. Несмышленый ты... – читал князь Иван в горькой улыбке отца. И даже в
потухших глазах его уже разбирал князь Иван не хулу, не укоризну, а только сожаление о нем,
о князе Иване: – Увы нам!.. Увы!..»
Но возле постели Андрея Ивановича сразу столпились люди. Какой-то монах, отслонив
князя Ивана, закрыл покойнику глаза. И стал омывать он Андрея Ивановича, одевать его в
саван смертный, словно собирать его в далекую путину.
Синий дым из брякнувшего кадила начал клубиться в углу, подтягиваясь к открытому
окошку, где на высоком подоконнике поставлена была, по тогдашнему обычаю, серебряная
чаша с водой да с мукою медная кованая миска. Под вопли и причитания подняли с постели
старого князя, чтобы положить его в столовой на стол, покрытый коричневой скатертью. И
тут заблекотал потерянным голосом дьячок, подхватил заупокойную молитву монах, и
хоромы стали наполняться боярами, приказными людьми, торговыми мужиками,
пришедшими дать последнее целование безжизненному телу князя Хворостинина-Старка.
XVIII. ХОЛЩОВЫЕ КОЛПАКИ
Два дня тащились они, Алена Васильевна с князем Иваном, с доброхотами и
челядинцами, в Троице-Сергиев монастырь вслед за дрогами, на которые поставлен был
тяжелый гроб. Конюх Кузьма с вожжами в руке бежал подле, приваливаясь к дрогам плечом
на кривых накатах, на выбоинах и горбах. Дорога пролегала по дворцовым полям, где,
обутые в лыки, топтались за сохой государевы холопы. Протяжным звоном встречали и
провожали путников панихидные колокола. В селах по пути были всюду нищей братии корм
и денежная милостыня. На распутьях суеверные люди окуривались ладаном от нечистого
духа.
За Талицами они проехали болото с выплясывавшими на кочках журавлями; а за болотом
пошло чернолесье, и на узкой просеке дороги едва разминуться можно было со встречной
коляской. Алена Васильевна с туркиней Булгачихой ехали в большой красной колымаге, а
подле, перетянутый отцовскою саблею, раскачивался на буром своем жеребчике князь Иван.
Он похудел, возмужал, нечесаная бородка разошлась по щекам его кольчиками. Все переме-
шалось в его голове за последние дни: россказни пана Заблоцкого, безбожная, как ее
называют, латынь, последняя улыбка отца, полная горечи и сожаления.
Но конь под князем Иваном неожиданно взмыл, чуть не выбив раздумавшегося всадника
из седла. По лесу пошел злодейский какой-то свист, холщовые колпаки замелькали в дубках
вдоль дороги, княжеского конька схватил под уздцы косоокий мужичина, поднявший вверх
навязанный на палку нож. Князь Иван дернулся к сабле, но его ёкнул кто-то дубиной по руке
и мигом срезал саблю с ременного тесмяка.
– Чьи таковы?! – заорал косой, размахнувшись ножом своим у самых глаз князя Ивана.
– Что ты, злодей, не видишь?.. – вскипел князь Иван и показал ему пальцем на
остановившиеся вдали дроги с гробом, прикрытым куньей шубой.
Но косоокий, не оборачиваясь, гаркнул:
– Вижу я на тебе однорядку сукна аглицкого, а мне, сироте, где бы добыть хоть
сермяжный зипун! Велено вас, таких, побивать и добро ваше на государево имя забирать.